Послания - Бахыт Кенжеев

10. «Дошла ли, Рональд, до тебя моя…»

Дошла ли, Рональд, до тебя мояоткрытка из Флориды? Отчего жене отвечаешь? Впрочем, понимаю —ты устаёшь, издатель молодой.То заполночь с прекрасной Эллендеейстоишь в сыром подвале за машинойпечатною, то у наборной кассысгибаешься, безвестный просветитель…Лишь изредка, поношенный сюртукочистив щёткой от свинцовой пыли,сидишь в таверне, где звенят студентыбокалами, где пожилой тапёриграет на разбитом пианиноковбойскую мазурку да заезжийкаретник из Детройта, экипажрессорный сбыв удачно адвокатуили врачу, тоскует за седьмымстаканом джина… Ах, мой милый Рональд,ночные наши буйные пирыне повторятся – я сумел расстатьсяс грехом своим. Напрасно зазываетменя трактирщик гнусный – никогдане заложу я больше ни отцовскихчасов с цепочкою, ни образканательного. Опять читаю книги,хожу в свой департамент. К Рождествуусердие моё столоначальникотметил небольшими награднымии отпуском. Отсюда и вояж

с семейством к морю. Трое долгих сутокпромаялись мы в поезде железнойдороги, поражаясь, как огромнаАмерика. От лиственниц канадскихдо мексиканских кактусов привольнораскинулась могучая держава,великодушно давшая приютдесяткам тысяч беженцев российских.И наконец, пред нами океанзасеребрился! После Вашингтоначиновного и шумного Нью-Йоркатак странно было видеть обнажённыхдетишек смуглокожих, крыши редкихрыбацких деревушек, пеликанов,летящих стаей, с полными мешкамипод клювами… Наш постоялый двор,весь в пальмах и бананах, целый деньвесёлые торговцы осаждалии рыбаки. Один тебе омарапротягивает страшного, другой —акулу свежепойманную, третий —жемчужину, добытую на днетропического моря… Ты слыхал лио Микки-Маусе, Рональд? Христианстводо этих мест ещё не добралось,туземцы поклоняются большомумышонку с человеческим лицом.Жрец низкорослый, в полотняной маскемышиной и оранжевых штанах,

с доверчивых креолов собираетположенную дань – а в воскресенье,бывает, Рональд, целый сонм боговязыческих беснуется в округе,бьют в барабаны, крякают и лаютнечистые чудовища, лишь к ночирасходятся, и ласковое солнцесадится в океан тёмно-багровый…Ну, до свиданья, друг мой, до свиданья.Жду в гости – только виски из Кентукки,британский джин и хлебное винооставь в своей квартире холостяцкой.И знаешь что? Не брал бы ты в дорогуроманов современных. Захирелалитература русская. Возьмизачитанного Битова, Цветкова,Жуковского. Наговоримся всластьо прелестях словесности старинной.

11. «Привет тебе, печальный пересмешник…»

Привет тебе, печальный пересмешникроссийского Парнаса. Догораетв настольной лампе керосин, поразажечь свечу, и лондонских чернилв чернильницу долить. С таким трудомдаются даже письма! Неужелиржавеет дар мой, отлучённый отнаречия московских улиц? Иливторую революцию в Россиии вправду не понять обломкам первой?Утратили мы трепетную связьс отечеством неласковым. Восторгипри чтении отважных откровенийв журналах петербургских – миновали,как первая любовь. Февральский воздухнеумолим и вязок. Всякий годоб эту пору я до поздней ночисижу над ветхим Пушкиным, курюизгрызенную трубку… тишина —хоть бей посуду… только ветер позднийсвистит в трубе, трещат дрова в каминеда сани с подгулявшим седокомвдруг проскрипят под фонарём чадящим…Где ужас мой, где нежность? Потоскую —и спать ложусь. Корзина для бумагполным-полна. Ты тоже инородец,признайся, мой Тимур, тебе не страшнослагать стихи на русском языке?И гибок он, и жарок, как больная

красавица, и мясом человечьимпитается, и ненавистью такпропитан, что опасно прикоснутьсяк его шипящим звукам – если тольконе промышлять гражданственною скорбью,игрой в шарады или кисло-сладкойсерьёзной прозой. В мглистом Петербургесоциалист сквозь зубы признаётся,что не построил рая на земле.Америка залечивает ранывоенные, вчерашний чёрный рабпоёт свободу, посвящая лируремёслам и коммерции. Европаразнежилась в комфорте, наслаждаясьспокойной старостью. Моя Канадаукрывшись пледом, пьёт у очагадомашний эль, читает календарьза прошлый год. Гармония, Тимур,вещь редкая и очень дорогая,засим и спрос (читай хоть Карла Маркса)ничтожен. Процветает ли народ,бунтует ли, – ему не нужно плясокперед ковчегом Ветхого завета,тем более – перед чикагской бойнейиль памятником жертвам декабризма…Старею, зубоскал мой благородный.Всё реже вижу чистые созвездьянад городом затерянным моим,ворчу на эмигрантские журналы(включая даже «Колокол») – стихив них так же смехотворны, как в российских.

Но вот на днях пришла с февральской почтойтвоя поэма – как она попалак издателям? – и восхитился янежданной этой музыкой – алмазомпо зеркалу кривому, по стакану трактирному, по небу голубому…Прислал бы экземпляр – да опасаюсь,при всех реформах новых, искушатьнедремлющих блюстителей культуры.

12. «Вот и весна, историк, искушённый…»

Вот и весна, историк, искушённыйв искусстве красноречия, ночнойпобежке звёзд над старым переулкоми хрусте льда под сквозняком апрельским.Журчат ручьи по гулким мостовым,звенят колокола, грядёт суббота,когда со всей Москвы мастеровыемещане и чиновники неспешнона кладбище пойдут со всем семейством —прибрать могилы, помянуть стаканомсмирновской водки дедов и отцов…Уже, наверно, франты молодыев дурацких котелках, по новой модеслоняются бульварами. Поэт,чуть улыбаясь, смотрит с постаментачугунного… а глупые студенты,хихикая, перевирают строкипро милость к падшим… подлая цензураи здесь успела – даже после смертине убежал твой славный соименникиз лап ее…Жизнь близится к концу,но, слава Богу, есть ещё иныелихие корабельщики. Поютони и плачут, восхищаясь ветромв тугих снастях, и бешеной лазурьюна сколько хватит взгляда…Неизменныи море, и корабль – лишь времена

меняются, да так, что не узнаешь.Трибун опальный неуёмной речьюсторонников сзывает – и напрасноскрипит зубами отставной полковник —в Якутск его, в Тобольск! Поди попробуй —на улицы Москвы толпа такаянемедля хлынет – с дрекольем, с булыжныморужием, чтоб защитить любимцанародного, мятежного Бориса.А Михаил каков! А каковылитовцы и чухонцы, Александр!А буйные защитники природы!Дай волю им – останется Россиябез рудников и фабрик, без железныхдорог и пароходов…Хорошов стране, когда смягчаются законыи власти просвещённые даютстрастям народным вольно изливаться!

Не спрашивай, зачем я не сажусьна пароход, не вглядываюсь в майскийтуман над Амстердамом по пути народину…В тяжёлом макинтошея прохожу сквозь старый город – банки,лабазы закопчённые, доматерпимости – к проснувшемуся порту.Лёд сходит. Словно чёрный муравей,буксир пыхтящий медленно толкаетпотрёпанный корабль из Петербурга,

и моряки усталые дивятсязевакам, попивающим винцона столиках у пирса. Я и самохотно пью за молодость чужую,за ненадёжный путь землепроходца,и подымаю воротник – а ветерподхватывает чаек, уходящихс недобрым криком в ветреную высь.

ВЕК ОБОЗЛЁННОГО ВЗДОХА

«Говори – словно боль заговаривай…»

Говори – словно боль заговаривай,бормочи без оглядки, терпи.Индевеет закатное заревои юродивый спит на цепи.

Было солоно, ветрено, молодо.За рекою казённый заводкрепким запахом хмеля и солодакрасноглазую мглу обдает

до сих пор – но ячмень перемелется,хмель увянет, послушай меня.Спит святой человек, не шевелится,несуразные страсти бубня.

Скоро, скоро лучинка отщепитсяот подрубленного ствола —дунет скороговоркой, нелепицейв занавешенные зеркала,

холодеющий ночью анисовой,догорающий сорной травой —всё равно говори, переписывайрозоватый узор звуковой…

«Дворами проходит, старьё, восклицает, берём…»

Дворами проходит, старьё, восклицает, берём.Мещанская речь расстилается мшистым ковромпо серой брусчатке, глухим палисадникам, гденастурция, ирис и тяжесть шмелей в резеде.

Подвальная бедность, наследие выспренних лет…Я сам мещанин – повторяю за Пушкиным вслед,и мучаю память, опять воскресить не могуковёр с лебедями и замок на том берегу.

Какая работа! Какая свобода, старик!Махнёмся не глядя, я тоже к потерям привык,недаром всю юность брезгливо за нами следилугрюмый товарищ, в железных очках господин.

Стеклянное диво, лиловый аптечный флаконроняя на камни, медяк на ладони держа —ещё отыщу тебя, чтобы прийти на поклон —владельца пистонов, хлопушек, складного ножа…

«Раз, заехав в Баден-Баден…»