Послания - Бахыт Кенжеев

«Дворами проходит, старьё, восклицает, берём…»

Дворами проходит, старьё, восклицает, берём.Мещанская речь расстилается мшистым ковромпо серой брусчатке, глухим палисадникам, гденастурция, ирис и тяжесть шмелей в резеде.

Подвальная бедность, наследие выспренних лет…Я сам мещанин – повторяю за Пушкиным вслед,и мучаю память, опять воскресить не могуковёр с лебедями и замок на том берегу.

Какая работа! Какая свобода, старик!Махнёмся не глядя, я тоже к потерям привык,недаром всю юность брезгливо за нами следилугрюмый товарищ, в железных очках господин.

Стеклянное диво, лиловый аптечный флаконроняя на камни, медяк на ладони держа —ещё отыщу тебя, чтобы прийти на поклон —владельца пистонов, хлопушек, складного ножа…

«Раз, заехав в Баден-Баден…»

Доктору гуманитарных наук Александру Садецкому, предложившему автору беспроигрышный способ игры на рулетке.

Раз, заехав в Баден-Бадени оставшись на ночлег,убедился я, как жаденсовременный человек.Там с пучками ассигнациймуж, подросток и женас гнусным шулером толпятсяу зелёного сукна,там иной наследник пылкий,проигравшись в прах и пух,смотрит с завистью в затылкиторжествующих старух.И выигрывает шарикмиллионы в полчаса,И Меркурий, как фонарик,озаряет небеса.Саша! Метод твой искусныйпокорил меня давно,почему же с видом грустнымя покинул казино?

Нет, к другой меня рулеткетянет, тянет без конца!Там покинутые деткивенценосного отца

без особенной охотыпокоряются судьбе,и проигрывают с ходуне фортуне, а себе.И царит над ними дама,седовласа, как зима.Кто она, мой друг упрямый?Смерть? Гармония сама?Улыбаясь, ставит крупно,глядя в будущую тьмупо системе, недоступнойпросвещённому уму.

Даже если Баден-Баденнаградит иной азарт,если выиграть у гадинвожделенный миллиард,не ликуй, профессор Саша,не гляди удаче в рот —всё равно царица нашату наживу отберёт.Лучше бедно жить и гордо,добиваясь до концапревращенья грешной мордыв вид достойного лица.

ПАМЯТИ АРСЕНИЯ ТАРКОВСКОГО

1. «Пощадили камни тебя, пророк…»

Пощадили камни тебя, пророк,в ассирийский век на святой Руси,защитили тысячи мёртвых строк —перевод с кайсацкого на фарси —

фронтовик, сверчок на своём шесткезолотом поющий, что было сил —в невозможной юности, вдалеке,если б знал ты, как я тебя любил,

если б ведал, как я тебя читал —и по книжкам тощим, и наизусть,по Москве, по гиблым её местам,а теперь молчу, перечесть боюсь.

Царь хромой в изгнании. Беглый раб,утолявший жажду из тайных рек,на какой ночёвке ты так озяб,уязвлённый, сумрачный человек?

Остановлен ветер. Кувшин с водойразбивался медленно, в такт стихам.И за кадром голос немолодойоскорблённым временем полыхал.

2. «Поезда разминутся ночные…»

Поезда разминутся ночные,замычит попрошайка немой, —пролети по беспутной России —за сто лет не вернёшься домой.

От военных, свинцовых гостинцевразрыдаешься, зубы сожмёшь, —знать, Державину из разночинцевне напялить казённых галош…

Что гремит в золотой табакерке?Музыкальный посёлок, дружок.Кто нам жизнь (и за что?) исковеркал,неурочную душу поджёг?

Спи без снов, незадачливый гений,с опозданием спи, навсегда.Над макетом библейских владенийравнодушная всходит звезда.

Книги собраны. Пусто в прихожей.Только зеркало. Только однаучасть. Только морозом по коже —по любви. И на все времена.

«Век обозлённого вздоха…»

А. В.

Век обозлённого вздоха,провинциальных затей.Вот и уходит эпохатайной свободы твоей.Вытрем солдатскую плошку,в нечет сыграем и чёт,серую гладя обложкукниги за собственный счёт.

Помнишь, как в двориках русскихмальчики, дети химер,скверный портвейн без закускипили за музыку сфер?Перегорела обида.Лопнул натянутый трос.Скверик у здания МИДапыльной полынью зарос.

В полупосмертную славужизнь превращается, какедкие слёзы Исавав соль на отцовских руках.И устающее ухослушает ночь напролётдрожь уходящего духа,цепь музыкальных длиннот…

«Хорошо на открытии ВСХВ…»

Хорошо на открытии ВСХВдуховое веселье.Дирижабли висят в ледяной синевеи кружат карусели.

Осыпает салютом и ливнем наградпастуха и свинарку.Голубые глаза государства горятбеспокойно и ярко.

Дай-ка водочки выпьем – была не была!А потом лимонаду.На комбриге нарядная форма бела,всё готово к параду.

И какой натюрморт – угловой гастроном,в позолоченной раме!Замирай, зачарованный крымским вином,сёмгой, сельдью, сырами.

И божественным запахом пряной травы —и топориком в темя, —чтобы выгрызло мозг из твоей головыкомсомольское племя.

«Киноархив мой, открывшийся в кои-то…»

Киноархив мой, открывшийся в кои-товеки – трещи, не стихай.Я ль не поклонник того целлулоида,ломкого, словно сухарь.Я ли под утро от Внукова к Соколув бледной сухой синеве…Я ль не любитель кино одинокого,как повелось на Москве —документального, сладкого, пьяного —но не велит Гераклитстарую ленту прокручивать заново —грустно, и сердце болит.

Высохла, выцвела плёнка горючая,как и положено ей.Память продрогшая больше не мучаетблудных своих сыновей.Меркнут далёкие дворики-скверики,давнюю ласку и матглушат огромные реки Америки,тёмной водою шумят.И, как считалку, с последним усилиембывший отличник твердит —этот в Австралию, эта – в Бразилию,эта – и вовсе в Аид.Вызубрив с честью азы географиив ночь перелётных хлопот,чем же наставнику мы не потрафили?Или учебник не тот?

«Любому веку нужен свой язык…»

Любому веку нужен свой язык.Здесь Белый бы поставил рифму «зык».Старик любил мистические бури,таинственное золото в лазури,поэт и полубог, не то что мы,изгнанник символического рая,он различал с веранды, умирая,ржавеющие крымские холмы.

Любому веку нужен свой пиит.Гони мерзавца в дверь – вернётся черезокошко. И провидческую ересьв неистовой печали забубнит,на скрипочке оплачет временаантичные, чтоб публика не зналаего в лицо – и молча рухнет наперроне Царскосельского вокзала.

Ещё одна: курила, и врала,и шапочки вязала на продажу,морская дочь, изменница, вдова,всю пряжу извела, чернее сажибыла лицом. Любившая, как стосестёр и жён, верёвкою бесплатнойобвязывает горло – и никтоне гладит ей седеющие патлы.

Любому веку… Брось, при чём тут век!Он не длиннее жизни, а короче.Любому дню потребен нежный снег,когда январь. Луна в начале ночи,когда июнь. Антоновка в руке,когда сентябрь. И оттепель, и сыростьв начале марта, чтоб под утро сниласьстрока на неизвестном языке.

«Каждому веку нужен родной язык…»

Каждому веку нужен родной язык,каждому сердцу, дереву и ножунужен родной язык чистоты слезы —так я скажу, и слово своё сдержу.

Так я скажу, и молча, босой, пройдунеплодородной, облачною страной,чтобы вменить в вину своему трудуставший громоздким камнем язык родной.

С улицы инвалид ухом к стеклу приник.Всякому горлу больно, всякий слезится глаз,если ветшает век и его родникпересыхает, не утешая нас.

Камни сотрут подошву, молодость отберут,чтоб из воды поющий тростник возрос,чтобы под старость мог оправдать свой труднеутолимым кружевом камнетёс.

Что ж – отдирая корку со сжатых губ,превозмогая ложь и в ушах нарыв,каждому небу – если уж век не люб —проговорись, забытое повторив

на языке родном, потому что вновьв каждом живом предутренний сон глубок,чтобы сливались ненависть и любовьв узком твоём зрачке в золотой клубок.

ВОСПОМИНАНИЕ О БРЮСОВЕ

1. «Эй, каменщик в фартуке! Что ты…»

– Эй, каменщик в фартуке! Что тывозводишь?– Вали-ка, дурак,я занят серьёзной работойсекретною, бесповоротной,не для либеральных зевак.

Но с прежней писательской страстьюканючит властитель сердец.Он ищет вселенского счастья,гуманный, взыскательный мастер,общественных нравов боец.

Не лучше ль ему отравиться,когда, взбеленившись, плебейвонзает вязальную спицув глаза очевидцу, провидцу,и если прикажут «убей» —

убьёт. И солжёт, не скрываябесстыжего взгляда. Но барднастаивает, прозревая,что жертвенность есть роковаяв раскладе божественных карт.

И вот – замирает у гробароссийской словесности. Ах,ужель эта злая особа —былая красотка, зазнобав легчайших атласных туфлях?

А каменщик в кепке неброской,творец государственных мест,смывает с ладоней извёстку,и, выпоров сына-подростка,говядину жёсткую ест.

2. «Словно тетерев, песней победной…»