Послания - Бахыт Кенжеев

«Над огромною рекою в неподкупную весну…»

Над огромною рекою в неподкупную веснуКнигу ветхую закрою, молча веки разомкну,Различая в бездне чудной проплывающий ледок —Сине-серый, изумрудный, нежный, гиблый холодок.

Дай пожить ещё минутку в этой медленной игрешумной крови и рассудку, будто брату и сестре,лёд прозрачнее алмаза тихо тает там и тут,из расширенного глаза слёзы тёплые бегут.

Я ли стал сентиментален? Или время надо мнойв синем отлито металле, словно колокол ночной?Время с трещиною мятной в пересохшем языкенизким звуком невозвратным расцветает вдалеке.

Нота чистая, что иней, мерно тянется, легка —так на всякую гордыню есть великая река,так на кровь твою и сердце ляжет тощая землятамады и отщепенца, правдолюбца и враля.

И насмешливая дева, тёмный спрятав камертон,начинает петь с припева непослушным смерти ртом,и, тамбовским волком воя, кто-то долго вторит ей,словно лист перед травою в небе родины моей.

«Где серебром вплетён в городской разброд…»

Где серебром вплетён в городской разбродголос замёрзшей флейты и затяжнойлёд на губах в несладкий полон берётмесяц за годом, – поговори со мной.

Пусть под студёным ветром играет вестьтруб петербургских тёмным декабрьским днём,пусть в дневнике сожжённом страниц не счесть,не переспорить, не пожалеть о нём —

сердце в груди гнездится, а речь – извне,к свету стремится птица, огонь – к луне,заворожённый, тёмный костёр ночной,вздрогни, откликнись, поговори со мной,

пусть золотистый звук в перекличке устдымом уходит к пасмурным небесам —пусть полыхнёт в пустыне невзрачный куст —и Моисей не верит своим глазам.

«…не ищи сравнений – они мертвы…»

…не ищи сравнений – они мертвы,говорит прозаик, и воду пьёт,а стихи похожи на шум листвы,если время года не брать в расчёт,

и любовь похожа на листьев плеск,если вычесть возраст и ветра свист,и в ночной испарине отчих местбагровеет кровь – что кленовый лист,

и следов просёлок не сохранит —а потом не в рифму мороз скрипит,чтобы сердце сжал ледяной магнит, —и округа дремлет, и голос спит —

для чего ты встала в такую рань?Никакого солнца не нужно им,в полутьме поющим про инь и янь,чёрный с белым, ветреный с золотым…

«Европейцу в десятом колене…»

Европейцу в десятом колененедоступна бездомная высьгородов, где о прошлом жалелив ту минуту, когда родились,

и тем более горестным светомвертоград просияет большойазиату с его амулетоми нечаянной смертной душой.

Мимо каменных птиц на карнизахкоршун серый кидается вниз,где собачьего сердца огрызокна перилах чугунных повис.

Там цемент, перевязанный шелком,небелёного неба холсты,и пора человеческим волкомперейти со Всевышним на ты.

И опять напрягается ухо —плещет ветер, визжит колесо, —и постыла простая наукане заглядывать правде в лицо.

«Уходит звук моей любимой беды, вчера ещё тайком…»

К. И.

Уходит звук моей любимой беды, вчера ещё тайкомзрачком январским, ястребиным горевшей в небе городском,уходит сбивчивое слово, оставив влажные следы,и ангелы немолодого пространства, хлеба и водыиными заняты делами, когда тщедушный лицедейбросает матовое пламя в глаза притихших площадей.

Проспекты, линии, ступени, ледышка вместо леденца.Не тяжелее детской тени, не дольше лёгкого конца —а всё приходится сначала внушать неведомо кому,что лишь бы музыка звучала в морозном вытертом дыму,что в крупноблочной и невзрачной странице, отдающей в жесть,и даже в смерти неудачной любовь особенная есть.

А кто же мы? И что нам снится? Дороги зимние голы,в полях заброшенной столицы зимуют мёртвые щеглы.Платок снимая треугольный, о чём ты думаешь, жена?Изгибом страсти отглагольной ночная твердь окружена.И губы тянутся к любому, кто распевает об одном,к глубокому и голубому просвету в небе ледяном…

«То могильный морозец, то ласковый зной…»

То могильный морозец, то ласковый зной,то по имени вдруг позовут.Аметистовый свет шелестит надо мной,облака молодые плывут.

Не проси же о небе и остром ноже,не проси, выбиваясь из сил, —посмотри, над тобою сгустился ужевольный шум антрацитовых крыл.

И ему прошепчу я: души не травичеловеку, ты знаешь, что ондля насущного хлеба и нищей любви,и щенячьего страха рождён,

пусть поёт о тщете придорожных забот,земляное томит вещество —не холоп, и не цезарь, и даже не тот,кто достоин суда твоего.

Но конями крылатыми воздух изрыт,и возница, полуночный вор,в два сердечных биения проговориттвердокаменный свой приговор.

«Пой, шарманка, ушам нелюбимым…»

Пой, шарманка, ушам нелюбимым —нерифмованный воздух притих,освещен резедой и жасмином европейских садов городских,подпевай же, артист неречистый со зверькомна железной цепи,предсказуемой музыке чистой, прогони её или стерпи,что ты щуришься, как заведённый,что ты слышишь за гранью земной, вголосистой вселенной, бездонной и короткой,как дождь проливной?

Еле слышно скрипят кривошипы, шестерёнки и храповики,шелестят елисейские липы, нелетучие ноты легки,

но шарманщику и обезьяне с чёрной флейтою наперевесдо отчаянья страшно зиянье в стреловидных провалах небес,

и сужается шум карнавала, чтобы речь, догорая дотла,непослушного короновала и покорного в небо вела.

«Земли моей живой гербарий!..»

С. К.

Земли моей живой гербарий! Сухими травами пропахночной приют чудесных тварей – ежей, химер и черепах.Час мотыльков и керосинок, осенней нежности пора,

пока – в рябинах ли, в осинах – пропащий ветер до утралиству недолгую листает, и под бледнеющей звездойбредут географ, и ботаник, и обвинитель молодой.

Бредут в неглаженой рубахе среди растений и зверей,тщась обветшалый амфибрахий и архаический хорейпереложить, перелопатить, – нет, я не всё ещё сказал —

оставить весточку на память родным взволнованным глазам,и совы, следуя за ними и подпевая невпопад,тенями тёмными, двойными над рощей волглою летят.

Чем обречённее, тем слаще. Пространства считаные днив корзинку рощи уходящей не пожалеют бросить ниснов птичьих, ни семян репейных, ни ботанических забот.

Мятежной твари оружейник сапожки новые скуёт,на дно мелеющего моря ложится чистый, тонкий мел,и смерти тождество прямое ломает правильный размер.

Не зря ли реки эти льются? Ещё вскипит в урочный часдуша, отчаявшись вернуться в гербарий, мучающий нас.Пустое, жизнь моя, пустое, – беречь, надеяться, стеречь.

Ещё под пленкой золотою долгоиграющая речьпоёт – а луч из почвы твердой жжёт, будто молнии прошлисквозь кровеносные аккорды угрюмых жителей земли.

«Седина ли в бороду, бес в ребро…»

Седина ли в бороду, бес в ребро —завершает время беспутный труд,дорожает тусклое сереброотлетевших суток, часов, минут,

и покуда Вакх, нацепив венок,выбегает петь на альпийский луг —из-под рифмы автор, членистоног,осторожным глазом глядит вокруг.

Что случилось, баловень юных жён,удалой ловец предрассветных слёз,от кого ты прячешься, поражёнчередой грядущих метаморфоз?

Знать, душа испуганная вот-вотв неживой воде запоздалых летсквозь ячейки невода проплывётна морскую соль и на звёздный свет

за изгибом берега не видна,обдирает в кровь плавники свои, —и сверкают камни речного днаот её серебряной чешуи.

«Обманывая всех, переживая…»

Обманывая всех, переживая,любовники встречаются тайком

в провинции, где красные трамваи,аэропорт, пропахший табаком,

автобус в золотое захолустье,речное устье, стылая вода.

Боль обоймёт, процарствует, отпустит —боль есть любовь, особенно когда

как жизнь, три дня проходит, и четыре,уже часы считаешь, а не дни.

Он говорит: «Одни мы в этом мире».Она ему: «Действительно одни».

Всё замерло – гранитной гальки шелест,падение вороньего пера,

зачем я здесь, на что ещё надеюсь?«Пора домой, любимая». – «Пора».

Закрыв глаза и окна затворяя,он скажет: «Ветер». И ему в ответ

она кивнёт. «Мы изгнаны из рая».Она вздохнёт и тихо молвит «Нет».

«Когда безлиственный народ на промысел дневной…»