Послания - Бахыт Кенжеев

20 июня 1993

«Что делать нам…»

Что делать нам (как вслед за Гумилёвымчуть слышно повторяет Мандельштам) с вечерним светом,алым и лиловым?

Как ветер, шелестящий по кустам орешника,рождает грешный трепет, треск шелковый,и влажный шорох там,

где сердце ослепительное лепит свой перелётный труд,свой трудный иск, – так горек намнеумолимый щебет

птиц утренних, и солнца близкий диск, —что делать нам с базальтомпод ногами (ночной огоньпронзителен и льдист),

что нам делить с растерянными нами, когда рассветпечален и высок? Что я молчу, о чём я вспоминаю?

И камень превращается в песок.

«Гадальщик на кофейной гуще, он знал, что дни его долги…»

Гадальщик на кофейной гуще, он знал, что дни его долги,и говорил, как власть имущий, и мне советовал – не лгии не ищи иного смысла в житье, чем тот, что Бог и бесвлагают, как простые числа, в хитросплетения словес.

Он не достиг земного рая. Он рано умер, и вдова,его бумаги разбирая, искала главные слова,те самые, одни из тысяч, чтоб вспомнить, словно о живом,чтоб их уместно было высечь на тяжком камне гробовом.

Я помогал ей (это длилось дня два), но ни одна строкане подошла. Лишь сердце билось да расплывались облакав неверном небе Подмосковья. Нет эпитафий никому.Любовь рифмуется с любовью, а голос – с выстрелом во тьму.

И молча я промолвлю: что нам живая речь и смертный стыд?Над раскалённым Вашингтоном светило тяжкое висит,огнём гранёным, сном багровым асфальтовая спит заря,но не выдерживает слово цепей земного словаря.

«Я шагал с эпохой в ногу, знал поэтов и певцов…»

Я шагал с эпохой в ногу, знал поэтов и певцов,знал художников немного и известных мудрецов.Рассуждал о коммунизме, о стихах, о смысле жизниили шахматной игрой с ними тешился порой.

И не просто для забавы эти творческие львыговорили мне, что слава слаще мёда и халвы —что в виду они имели, сочиняя эту речь,олимпийцы, чем хотели друга скромного увлечь?

Слава – яркая заплата. Это Пушкин написал.Но она же и зарплата, и шампанского бокал,Был я полностью согласен и завистливо глядел,представлялся мне прекрасен этот радостный удел.

Но успешно миновала юность робкая моя.И давно забочусь мало о таких моментах я.Больше нет советской власти, лишь доносится в ночи:не ищи, бахытик, счастья, легкой смерти не ищи.

Даже слава – только слово, уходящее во сне,вроде саши соколова по серебряной лыжне,вроде рюмки алкоголя, вроде флоксов на столе —вроде ветра в чистом поле, в вологодском феврале…

«Переживёшь дурные времена…»

Переживёшь дурные времена,хлебнёшь вины и океанской пены,солжешь, предашь – и вдруг очнёшься наокраине декабрьской ойкумены.

Пустой собор в строительных лесах.Добро в мешок собрав неторопливо,с морскою солью в светлых волосахночь-нищенка спускается к заливу.

Ступай за ней куда глаза глядят,расплачиваясь с шорохом прибоя…Не здесь ли разместился зимний аддля мёртвых душ, которым нет покоя,

не здесь ли вьётся в ледяной волнеглухой дельфин и как-то виноваточадит свеча в оставленном окне?Жизнь хороша, особенно к закату,

и молча смотрит на своих детей,как Сириус в рождественскую стужу,дух, отделивший мясо от костей,твердь – от воды и женщину от мужа.

«Где гудок паровозный долог, как смертный стон…»

Где гудок паровозный долог, как смертный стон,полосой отчужденья мчаться Бог весть откуда —мне пора успокоиться, руки сложив крестом,на сосновой полке, в глухом ожиданье чуда.

Побегут виденья, почудится визг и вой —то пожар в степи, то любовь, будто ад кромешный.Посмотри, мой ангел, в какой океан сыройпо реке времён уплывает кораблик грешный,

и пускай над ним, как рожок, запоёт строка,и дождём отольётся трель с вороным отливом, —и сверкнёт прощанье музыкой языка,диабетом, щебетом, счастьем, взрывом —

словно трещина входит в хрустальный куб.Рельс приварен к рельсу, железо – к стали.Шелести, душа, не срываясь с губ,я устал с дороги. Мы все устали.

«От взоров ревностных, чужих ушей-воров…»

От взоров ревностных, чужих ушей-воровты долго бережёшь, заносчив и спокоен,коллекцию ключей от проходных дворов,проломов, выемок, расщелин и промоин.

Томится Млечный путь, что мартовский ручей,а жизнь ещё мычит, и ластится, и хнычет —коллекцию ключей, коллекцию ночей,любовно собранных, бесхитростных отмычек.

Не с ними ли Тезей, вступая в лабиринт, —свеча ли вдалеке иль музыка горела? —легко ль надеяться, когда душа болит,на сыромятный щит и бронзовые стрелы?

Зачем ему сирен сырые голоса,когда он час назад простился с Ариадной?Пусть ветер чёрные наполнил парусаиной мелодией – невнятной и прохладной,

но крыши нет над ним – проговорись, постой,и, голову задрав, вновь дышишь Млечным, труднымпутём – а он лежит в обнимку с пустотой,как будто брат с сестрой в кровосмешенье чудном.

«Для чего радел, и о ком скорбел…»

С. К.

Для чего радел и о ком скорбелугловатый город – кирпичей, бел,чёрен, будто эскиз кубиста?Если лет на двадцать присниться вспять —там такие звёзды взойдут опятьнад моей страной, среди тьмы и свиста.

Там безглазый месяц в ночи течёт,и летучим строчкам потерян счёт,и полна друзьями моя квартира.Льётся спирт рекой, жаль, закуски нет,и красавец пригов во цвете летпроизносит опус в защиту мира.

Если явь одна, то родную речьне продать, не выпить, не сбросить с плеч —и корысти нет от пути земного,потому что время бежит в одномнаправлении, потому что домразвалившийся не отстроить снова.

На прощанье крикнуть: я есть, я был.Я ещё успею. Я вас любил.Обернуться, сумерки выбирая —где сердечник бродский, угрюмства друг,выпускал треску из холодных рукв океан морской без конца и края.

И пускай прошёл и монгол, и скифдухоту безмерных глубин морских —есть на свете бездны ещё бездонней,но для Бога времени нет, и вновьбудто зверь бездомный дрожит любовь,будто шар земной меж Его ладоней.

«Мудрец и ветреник, молчальник и певец…»

Мудрец и ветреник, молчальник и певец,всё – человек, смеющийся спросонок,для Бога – первенец, для ангелов – птенец,для Богородицы – подброшенный ребёнок.

Ещё звезда его в черешневом вине —а он уже бежит от гибели трёхглавойи раковиной спит на океанском дне —не злясь, не торопясь, не мудрствуя лукаво,

один, или среди шального косякаплоскоголовых рыб, лишённых языка,о чём мечтаешь ты, от холода немея,не помня прошлого и смерти не имея?

Есть в каждой лестнице последняя ступень,есть добродетели: прощенье, простодушье,и флейта лестная, продольная, как день,племянница полей и дудочки пастушьей.

Легко ей созывать растерянных мирян —на звуковой волне верша свою работу,покуда воздух густ, и сумрачным морямне возмутить в крови кессонного азота.

«Ещё любовь горчит и веселит, гортань хрипит, а голова болит…»

Ещё любовь горчит и веселит, гортань хрипит, а голова болито завтрашних трудах. Светло и мглистона улице, в кармане ни копья, и фонари, как рыбья чешуя,полуночные страхи атеиста

приумножают, плавая, горя в стеклянных лужах. Только октябрянам не хватало, милая, – сегодняозябшие деревья не поют и холодком нездешним обдаютслова благословения Господня.

Нет, если вера чем-то хороша, то в ней душа, печалуясь, греша,потусторонней светится заботой —хмельным пространством, согнутым в дугу, где квант и кваркиграют на снегу,два гончих пса перед ночной охотой.

И ты есть ты, тот самый, что плясал перед ковчегом,камешки бросалв Москва-реку, и злился, и лукавил.Случится всё, что было и могло, – мы видим жизньсквозь пыльное стекло,как говорил ещё апостол Павел.

Ты не развяжешь этого узла – но ляжет камень во главу угла,и чужероден прелести и местина мастерке строительный раствор, и кровь кипитневерным мастерством,не чистоты взыскующим, а чести.

«Воздвигали себя через силу, как немецкие пленные – Тверь…»