Послания - Бахыт Кенжеев

«Самое раннее в речи – её начало…»

Самое раннее в речи – её начало.Помнишь камыш, кувшинки возле причалав верхнем теченье Волги? Сазан ли, лещ ли —всякая тварь хвостом по воде трепещет,поймана ли, свободна, к беде готова —лишь бы предсмертный всплеск превратилсяв слово.

Самое тяжкое в речи – её продленье.медленный ход, тормозящийся вязкой леньюгуб, языка, и нёба, блудливой нижнейчелюсти, – но когда Всевышнийвыколол слово своё, как зеницу ока —как ему было больно и одиноко!

Самое позднее в речи – её октавыили оковы, вера, ночное правовыбора между Сириусом и вегой,между бычачьей альфою и омегой,всем промежутком тесным, в котором скрытыжадные крючья вещего алфавита.

Цепи, верёвки, ядра, колодки, гири,нет, не для гибели мы её так любили —будет что вспомнить вечером на пароме,как её голос дерзок и рот огромен, —пение на корме, и сквозит над намищучий оскал вселенной в подводной яме.

«Вот человек, которому темно…»

Вот человек, которому темно —по вечерам в раскрытое окноон клонится, не слишком понимая,о чём поёт нетрезвый пешеход,куда дворняга старая бредёт,зачем луна бездействует немая.

Зато с утра светло ему, легко —он молча пьёт сырое молоко,вступает в сад, с деревьями ни словомне поделившись, рвёт созревший плоди скорбь свою, что яблоко, жуётна солнце щурясь в облаке багровом.

Так черешок вишнёвого листкадрожит и изгибается, покапростак Эдип, грядущим озабочен,мечтает жить, как птицы у Христа,в рубахе небелёного холста,и собирать ромашки у обочин.

Да я и сам, признаться, тоже прост —пью лишнее, не соблюдаю пост,не выхожу из баров и кофеен.Чем оправдаться? от младых ногтейя знал, что мир для сумрачных вестей,а не для лени пушкинской затеян.

Я был другой, иные песни пел,а ныне – истаскался, поглупел,присматриваясь к знакам в гороскопебезлюдных парков, самолётных крыл,любовных строк, которые забылсказать своей похищенной Европе.

Так человек согнулся, и устал,и позабыл, как долго он листалСветония, дышал табачным дымомпод винный запах августовских дней —чем слаще спать, тем царствовать труднейв краю земном, в раю неповторимом.

СОЧИНИТЕЛЬ ЗВЁЗД

«Расскажи, возмечтавший о славе…»

Расскажи, возмечтавший о славеи о праве на часть бытия,как водою двоящейся явиумывается воля твоя,

как с голгофою под головою,с чёрным волком на длинном ремнечеловечество спит молодое,и мурлычет, и плачет во сне, —

а над ним, словно жезл фараона,словно дивное веретенополыхают огни Орионаи свободно, и зло, и темно,

и расшит поэтическим вздоромвещий купол – ив клещи зажат,там, где сокол, стервятник и вороннад кастальскою степью кружат…

ВЕЩИ

Бахытжану Канапьянову

Нет толку в философии. Насколькопрекрасней, заварив покрепче чаюс вареньем абрикосовым, перебиратьсокровища свои: коллекцию драконовиз Самарканда, глиняных, с отбитыми хвостамии лапами, прилепленными славнымконторским клеем. Коли надоест —есть львов игрушечных коллекция.Один, из серого металла,особенно забавен – головасердитая, с растрёпанною гривой, —когда-то украшала рукоятьстаринного меча, и кем-то остроумнобыла использована в качестве моделидля ручки штопора, которым я, увы,не пользуюсь, поскольку получилподарок этот как бы в знак разлуки.

Как не любить предметов, обступившихменя за четверть века тесным кругом, —когда бы не они, я столько б позабыл.Вот подстаканник потемневший,напоминающий о старых поездах,о ложечке, звенящей в тонкомстакане, где-нибудь на перегонемежду Саратовом и Оренбургом,вот портсигар посеребрённый,с Кремлём советским, выбитым на крышке,и трогательною бельевой резинкойвнутри. В нём горстка мелочи —пятиалтынные, двугривенные, пятаки,и двушки, двушки, ныне потерявшиесвой дивный и волшебный смысл:ночь в феврале, промёрзший автомат,чуть слышный голос в телефонной трубкена том конце Москвы, и сердцеколотится не от избытка алкоголя или кофе,а от избытка счастья.

А вот иконка медная, потертая настолько,что Николай-угодник на ней почти неразличим.Зайди в любую лавку древностей —десятки там таких лежат, утехой для туристов,но в те глухие годы эта, дар любви,была изрядной редкостью. Ещё один угодник:за радужным стеклом иконка-голограмма,такая же, как медный прототип,её я отдавал владыкеВиталию, проверить, не кощунство ли.Старик повеселился, освятиликонку и сказал, что всё в порядке.

Вот деревянный джентльмен. Друг мой Петяего мне подарил тринадцать лет назад.Сия народная скульптура —фигурка ростом сантиметров в тридцать.Печальный Пушкин на скамейке,

в цилиндре, с деревянной тростью,носки сапог, к несчастью, отломались,есть трещины, но это не беда.

Отцовские часы «Победа» на браслетеиз алюминия – я их боюсьносить, чтоб, не дай бог, не потерять.Бюст Ленина: увесистый чугун,сердитые глаза монгольского оттенка.Однажды на вокзале в Ленинграде,у сувенирной лавочки, лет шестьтому назад, мне удалось подслушатькак некто, созерцая эти многочисленные бюсты,твердил приятелю, что скороих будет не достать.Я только хмыкнул, помню, не поверив.

Недавно я прочёл у Топорова,что главное предназначение вещей —веществовать, читай, существоватьне только для утилитарной пользы,но быть в таком же отношенье к человеку,как люди – к Богу. Развивая мысльХайдеггера, он пишет дальше,что как Господь, хозяин бытия,своих овец порою окликает,так человек – философ, бедный смертник,хозяин мира – окликает вещи.Веществуйте, сокровища мои,мне рано уходить ещё от васв тот мир, где правят сущности и тени

вещей сменяют вещи. Да и вы,оставшись без меня, должно быть, превратитесьв пустые оболочки. Будемкак Плюшкин, как несчастное твореньебольного гения – он вас любил,и перечень вещей, погибших для иного,так бережно носил в заплатанной душе.

«Алкогольная светлая наледь, снег с дождём, и отечество, где…»

Алкогольная светлая наледь, снег с дождём, и отечество, гденет особого смысла сигналить о звезде, шелестящей в беде.Спит сова, одинокая птица. Слышишь, голову к небу задрав,как на крыше твоей копошится утешитель, шутник, костоправ?

Что он нёс, где витийствовал спьяну, диктовал ли какую строкуМихаилу, Сергею, Иоганну, а теперь и тебе, дураку —испарится, истлеет мгновенно, в серный дым обратится с утра —полночь, зеркало, вскрытая вена, речь – ручья молодая сестра…Нет, не доктор – мошенник известный. Но и сам ты не лев,а медведь.Подсыхать твоей подписи честной, под оплывшей лунойбагроветь.Не страшись его снадобий грубых, будь спокоен, умен и убог.Даже этот губительный кубок, будто небо Господне, глубок.

«Прислушайся – немотствуют в могиле…»

Прислушайся – немотствуют в могилесиреневых предместий бедный житель,и разрыватель львиных сухожилий,и раб, и олимпийский победитель —а ты, оставшийся, снуешь, подобноживцу, запутавшись в незримой леске, —как небеса огромны и подробны,как пахнут гарью сборы и поездки!То пассажир плацкартных, то купейных,шалфей к твоей одежде и репейникцепляются. Попутчик-алкоголикхрапит во сне. И хлеб дорожный горек.

Дар Божий, путешествия! Недаромвонзая нож двойной в леса и горы,мы, как эфиром, паровозным паромдышали, и вокзалы, как соборы,выстраивали, чтобы из вагоноввступать под чудо-своды, люстры, фрески.Сей мир, где с гаечным ключом Платонови со звездой-полынью Достоевский, —не нам судить, о чём с тоской любовнойстучат колёса в песне уголовной,зачем поэт сводил по доброй волешатун и поршень, коршуна и поле.

Какой ещё беды, какой любви мыпод старость ищем, будто забывая,что жизнь, как дальний путь, непоправимаи глубока, как рана ножевая?Двоясь, лепечет муза грешных странствий,о том, что снег – как кобальт на фаянсе,в руке – обол, а на сугробе – соболь,и нет в любови прибыли особой.Стремись к иным – степным и зимним – музам,но торопись – в дороге час неровени оси изгибаются под грузомжелезных руд и корабельных брёвен.

«Вещи осени: тыква и брюква…»