Остров Немого - Гвидо Згардоли

назвать безымянную козу смотрителя. Ей казалось, что коза грустит без имени. Она долго думала и остановилась на имени Пернилла – так звали героиню сказки, которую Гюнхиль читали в детстве. Потом она до вечера бродила по острову, то и дело выкрикивая: «Пернилла!» – и громко распевая собственную мелодию.

Однажды в апрельский понедельник Гюнхиль, ко всеобщему удивлению, посадила фарфоровую куклу на большой стул около камина и принялась подметать пол, убирать и мыть посуду после обеда. Она словно летала по кухне под воображаемую музыку, и это чужое пространство казалось ее собственным: она знала здесь каждый уголок и предмет. Гюнхиль принимала этот изобретательный и одинокий мужской порядок, заведенный Арне.

– За мою дочь! – произнес Пелле.

В ясный весенний день Пелле Йолсен прибыл на остров с большой компанией. С ним были не только Гюнхиль и Финн Хёбаак, но и супруга Хельга, старшие дочери с мужьями и детьми, а также дьякон. Целый день три лодки лениво покачивались на воде в маленьком доке.

За столом, накрытым на воздухе, под нежным солнцем, гости угощались рагу из трески, соленым лососем в сахаре и укропе, блинами из картофельной муки. Пелле Йолсен привез бутылку акевита, от которой Арне держался подальше. Но остальные то и дело поднимали бокалы под громкие тосты.

Гюнхиль была в белом платье, в ее золотистых волосах отражались солнечные лучи, а голову украшал венок из фиалок и веточек смородины, который она сделала сама. Грустная фарфоровая кукла наблюдала за ними из окна.

Целый день радости!

Гости уехали на закате. Все, кроме Гюнхиль.

После тихой скромной церемонии 17 июня 1822 года на острове стали жить двое – смотритель маяка Арендала и его супруга фру Бьёрнебу.

11

Арне и Гюнхиль провожали взглядом лодки, уплывающие под косыми лучами закатного солнца. Вечерний пролив был расцвечен алыми бликами, а птицы качались на ветру – легком, теплом, с ароматами земли, сена и диких трав.

И пока лодки не слились с горизонтом, а их паруса – с парусами других лодок, вернувшихся в порт на ночь, Арне и Гюнхиль стояли рядом, не касаясь друг друга. Они словно хотели убедиться, что родственники добрались до дома, а потом – продолжить празднование. Порыв ветра поднял скатерть и опрокинул пустую бутылку акевита.

Гюнхиль вздрогнула. Она вспомнила, как мать заплакала, когда обнимала ее на прощание. Губы всё еще были солеными, а сердце – необъятное сердце – колотилось, наполняя тело теплом. Но она не собиралась размышлять об этом, деловито вытерла влажные ладони о подол и начала собирать посуду и остатки еды.

Арне пристально посмотрел на жену, пытаясь уловить мысли в чертах ее лица. Но не смог: ничего не разглядел, ничего не распознал. Тогда он пнул камень и направился к маяку, на котором не был целый день из-за праздника. По пути он подобрал картофельный блин с земли и равнодушно бросил его козе.

Они снова встретились только за ужином, при свечах, и оба ощутили, как в скромности и простоте, в этом добровольном уединении пульсирует тихое невинное счастье. После ужина они сидели перед камином: Арне – в своем старом кресле, набитом соломой, а Гюнхиль – на неудобной грубой резной табуретке с фарфоровой куклой на коленях. Она не могла оторвать глаз от огня. Над камином висел портрет фру и герра Йолсенов – подарок отца на свадьбу. Родители словно безмолвно наблюдали за ними.

Арне разглядывал профиль женщины, которая теперь стала его женой, изучал ее мягкие черты, ее ресницы, цвет вьющихся волос. Ее маленькие белые руки теребили юбку куклы; лицо девушки светилось, и не только из-за огня. Она казалась непохожей на ту Гюнхиль, которая много лет подряд приезжала сюда с отцом и дядей. Та была заботливой, мягкой, нежной и улыбалась ему; а эта, напротив, – настороженной и резкой, точно собиралась встать и уйти. Или сожалела, что осталась.

Арне немного покурил трубку, которую подарил ему тесть, научив ею пользоваться. Не то чтобы он особенно увлекался курением, но трубка казалась ему хорошим способом занять время. Ему нравилось, когда дом наполнялся запахом табака. Но больше всего он любил наблюдать за летящим облаком дыма.

В этот поздний час им составили компанию безмолвные танцующие тени предметов, висящих на крючках или прикрепленных к потолочным балкам: грузил, пробковых поплавков, ламп, веревок, стеклянных чаш, лесок и сетей, инструментов, пучков сушеных трав и двух кусков брезента, – похожие на очертания людей.

Арне напряженно о чём-то думал и, казалось, был где-то далеко, но, когда огонь начал угасать, он встал, осторожно вынул из кучи дров в углу большое полено и аккуратно положил его в камин. Пламя вновь обрело силу, комната засияла, и даже Гюнхиль, казалось, немного смягчилась. Арне увидел, как она убрала за ухо прядь волос, и этот простой жест вывел его из мысленного оцепенения. Смотритель маяка знал, что, хотя ее глаза и кажутся неподвижными, она неотрывно следит за ним, а ее сердце колотится от волнения. Он подошел к Гюнхиль, протянул грубую мозолистую ладонь и нежно – насколько мог – взял за руку. Она встала и, точно во сне, отправилась за ним, не отводя глаз от пламени и стараясь не встретиться со строгим взглядом родителей на портрете. Фарфоровая кукла осталась у камина – приглядывать за огнем, а Гюнхиль вошла в комнату – всё еще незнакомую, будто окутанную темнотой.

12

Чувство Арне к Гюнхиль было похоже на него самого: молчаливое и грубое. Эта неспособность к любви – болезнь, которой наделил его старик, – так и не прошла до конца, однако отступила и утратила былую силу. Гюнхиль отвечала ему взаимным чувством: страстной любовью его не назовешь, скорее привязанностью, пониманием и преданностью – то, что она испытывала и к матери.

Однажды внутри нее зародилась жизнь. Гюнхиль округлилась и – как подумал Арне – стала еще красивее. Для них в этом событии не было ничего необычного: они будто