Сеть Индры. Сеть Индры, Мистерия о Геракле, рассказы, стихи - Максим Александров

Ворота, выставленные в ночь щитом от противоречий, запирали пространство смысла, и их кованые засовы, чёрные и страшные, останавливали натиск времени, дующего из ночной пустоты. Дом, укрывший за воротами и стенами потаённые смыслы своих аркад и дворов, безмятежно дремал, полнясь шорохами заплутавших мыслей, случайными видениями и полётами летучих мышей. Жильцы оставляли свои тени сваленными по углам, и они копились там годами и зарастали флюоресцирующими грибами, пока земля не возвращала им сущность праха.

Мирко и Буба отрастили себе огромные чёрные крылья и, укутавшись ими, часами висели вниз головой. Наверное, им так лучше думалось. В голове Бубы вызревали фантастические замыслы и поразительные планы. Придя в хорошее настроение, он превращал вещи в невещи: под его взглядом они теряли смысл и назначение и, становясь мёртвыми конгломератами, пополняли коллекции Мирко. Натаха в очаровательной белой шубке с пятнышками задумчиво грызла угол дома. За годы они прогрызли множество удивительных ходов, через которые в комнаты пробирался ночной сумрак. Но дом всё ещё стоял, построенный удивительно прочно.

– Просто раньше он был деревом, – сказал Рыжий, – и у него остались глубокие корни, даже когда Основная Программа сделала его домом.

* * *

Рыжий начертил на стене мелом круг и сказал: «Это – центр, назовём его… ну, скажем, „Алайя“. Там есть всё. Всё, что было, есть и будет и то, что никогда не случится. Чтобы быть господином Алайи, надо быть Богом, а его, как я подозреваю, нет».

Потом он нарисовал несколько чёрточек, и круг превратился в солнышко с лучами: «Это «программы». Всё, что исходит от Алайи, имеет форму программы. Они определяют всё, что есть и, случается, и его форму. Программы можно составлять и самому, хотя это очень сложно. Если всё сделано правильно, они станут программами Алайи.

Каждая программа имеет свой «код». Узнав и применив код, вы получаете доступ к программе и вводите её в действие. Есть очень серьёзные, хорошо защищённые программы, проникать в них очень интересно. В чужие программы можно вставлять свои вирусы. Почти все широко известные колдовские программы заражены вирусами. Поэтому, во избежание неожиданных последствий, применять их не стоит.

Преимущество Астрала в том, что любую программу ты можешь визуализировать в доступной тебе форме – например, Основная программа для меня выглядит как за́мок».

Основная Программа, если глядеть на неё в упор, действительно выглядела как неприступный замок – уходящая в небо стальная гладкая колонна, окружённая металлически-поблёскивающими стенами с башнями и бастионами, вгрызшимися в гранитную скалу. Но Евгений чаще видел её как дом, точнее, как стальной каркас дома.

Это была не просто программа, а целый пучок программ, сверхпрограмма, доминирующая и ведущая главную тему в симфонии мироздания. Взломать её – стало в их компании навязчивой идеей. «За-а-нуды. – сказал Буба. – Я так и знал, что Бог – за-а-нуда. Спорим, я сделаю л-у-у-чше».

Первым на штурм пошёл Гриб. Огромный, заросший диким волосом, с роскошной ассирийской бородой, он обладал совершенно неземным, нечеловеческим чувством юмора. Едва выйдя из транса, он начинал гоготать «Га-га-га!» и пожирал, чавкая, шпроты, вытаскивая их руками прямо из банки, рассказывая одновременно о каком-нибудь потустороннем приколе. Он считался самым крутым, даже Вельзеул его уважал: «Потенциально он всемогущ, но актуально невменяем». Со временем Гриб вообще перестал выходить из транса, и встретится с ним можно было только в астрале или, как здесь говорили, – в междунетии, да и то с трудом. Его крупное тело, торчащее посреди комнаты, обитатели использовали как вешалку.

– Эти ребята верующие, – сказал Евгению Рыжий, – они веруют в Мозг, и думают, что на него непостижимым образом замкнуты все программы. Мозг контролирует всё, превращая людей в марионеток. Они мечтают добраться до него и прикончить, вернув людям свободу. Видимо, под этим словом они подразумевают хаос. Но весь ужас в том, что никакого Мозга не существует. Разве что они сами его создадут.

– А что тогда есть?

– Трудно сказать, вернее, трудно описать. Я предполагаю, это что-то вроде зеркальной сети или калейдоскопа, где бесконечно отражаются несколько случайно найденных стекляшек. Всё новое – это только перекомбинация отражений.

* * *

Когда Евгений выходил на балкон, дом превращался в город. Хаос растворялся, прятался среди домов и машин. Город заполнял собой горизонты. Он гудел как гигантская муха на стекле неба, вбирая весь мир и набухая чудовищною квашнёю.

– Этот город болен, – говорил Рыжий. – Он живёт лихорадочной жизнью, абсолютно поглощённый собой. Каждый день он прокачивает сквозь себя колоссальные потоки материи и информации. Его системы очищения и жизнеобеспечения перенапряжены. Он выглядит респектабельным днём и блестящим – по вечерам. Но бурлящие потоки грязи и агрессии никуда не исчезают. Они здесь, под коркой асфальта. Кто знает, что происходит там внизу? Раскалённый мозг мегаполиса не может, не способен держать ситуацию под контролем, он может лишь решать непрерывно возникающие частные проблемы, непрерывно усложняя систему. И, в конце концов, эта система может зажить собственной жизнью, став антимиром. Подземелье – это подсознание города, полное неврозов. Читайте книги, читайте газеты, слушайте легенды. Мы не хотим думать об этом, но в то же время постоянно ждём оттуда чего-то ужасного. Гигантские крысы-мутанты, белые слепые крокодилы, неизвестные бактерии, кошмарные чудовища. Мы готовы поверить в их существование, мы подсознательно ждём их, ждём перепончатую когтистую лапу, которая протянется к нам из унитаза. Наиболее чувствительные уже сейчас сходят с ума. Они боятся спускаться в метро и требуют, чтобы замуровали люки и подвалы. Когда-нибудь загнанные в подземелье неврозы вырвутся на поверхность, и этот день станет последним для города, охваченного шизофренией. Призраки уже среди нас. Ничего не надо разрушать, всё рухнет само.

– Вы сумасшедший.

– Нет, я психоаналитик. И поэтому я здесь.

Текст 8

Сентябрь, ещё жарко. Мальчик сидит неподвижно, он ждёт. Толстая тётка всё копается и копается в своём хламе. Когда она, наконец, уйдёт, Женя незаметно прошмыгнёт в сарай, а там надо отодвинуть доску и, зажмурившись, прорваться прямо сквозь куст бузины.

Ветхие, покосившиеся, полусгнившие сараи таят немало удивительного – можно найти даже настоящую удочку. Но здесь пасутся многие, а про дырку под бузиной знает он один. Черёз неё можно пробраться за сараи. Там, у стены котельной осталось потайное пространство, заваленное грудами битого кирпича и буйно поросшее лопухами и крапивой. Стоит забраться туда, и ты свободен.

Там снаружи всё цепляется друг за друга. Ты бежишь по коридору под чужими взглядами. Справа, слева стены и двери с табличками. Там все всё знают, там всё предрешено заранее и ничего нельзя изменить. А изменить-то надо всего ничего – убрать черчение, и жизнь станет светлой и прекрасной.

Но здесь, за сараями, пространство свободы. Здесь можно всё. Он понимает, что мало спрятаться от людей. Пока он видит, как они, знает, как они, боится, как они, ничего не получится. Он должен стать никем и тогда всё выйдет.

Пробравшись, он произносит вслух своё заветное желание, а потом сидит, часами глядя в выщербленную кирпичную стену, пока не забывает обо всём.

А где-то непостижимо и невидимо вращаются огромные шестерёнки, вертятся колёса. Они скрипят и тянут, тянут бесконечную ленту событий. И его желание, ставшее ничьим, вливается в неё и становится неразличимым, а лента тянется, тянется, тянется…

Ещё в детстве Женя любил рисовать сны. Сны делились на разноцветные, колкие, липучие и ненастоящие. Для каждого вида у Жени была своя папочка. Он был очень аккуратным ребёнком, потому что экономил время.

Он как-то сразу понял, что родился куда-то не туда, и поэтому научился всё делать быстро и хорошо, чтобы больше не придирались и поскорее оставили в покое. Сын китайского студента и бывшей харбинской эмигрантки, он рано усвоил: чем меньше тебя замечают, тем лучше. И быстро всё сделав, он сидел, прислушиваясь к тишине. Почему-то ему казалось, что это и есть самое важное, а остальное лишь досадные помехи. И его действия становились всё эффективнее.

Поступив с первого захода в университет, он не на шутку увлёкся философией.

В 18 лет он записал в дневнике:

«Мысль, должно быть, это что-то величественное. Я преклоняюсь перед мыслью оформленной, блестящей и беспощадной в своей логичности. Знакомство со схоластикой сокрушило меня. Я понял, что никогда не умел мыслить и, что самое печальное, не научусь. Моя мысль, уклончивая, извилистая, видящая в любом pro его contra, ускользает от ответа и наслаждается игрой в перепады смысла и его подмену в многозначных понятиях».