Сахарный ребенок - Ольга Громова

А зимой 1921–22 годов разразился голод. Совпало это с аграрно-водной реформой: землю и воду отобрали у местных баев и крепких крестьян-переселенцев. (Тогда ещё слово «кулак», которым потом стали называть небедных крестьян, не было в обиходе.) Пока землю и воду отбирали и делили, посеять вовремя не успели. А кто посеял — собрали всего ничего.

Там, на багaре, то есть на землях без полива, почти ничего не растёт. А вода — в арыках с гор. За арыками нужно ухаживать и воду распределять так, чтобы всем хватало. А если арык принадлежит всем и никто за него не отвечает — воды в нём почему-то нет. Да и мирабов всех повыгоняли. А мираб в Средней Азии — человек важный: это человек, умеющий делить воду.

Южакам приходилось очень туго, но в семье в этот тяжёлый год никто не умер, хотя старшие и пухли с голоду, отдавая всё, что могли, малышам.

Савелий и Настя, несмотря на голод, сберегли посевное зерно — пшеницу и кукурузу, — корову и бугая (быка-производителя), трёх тонкорунных овец и барана, двух лошадей — жеребца и кобылу. Всё остальное за год съели.

И вдруг ближе к весне пропал тринадцатилетний Миша. Он часто ходил к соседям: там было совсем плохо, и Миша помогал ослабевшей соседке. У неё дети были моложе Миши (ещё не помощники), а муж — гуляка и выпивоха и, стало быть, тоже не помощник.

Миша пошёл помочь соседке — и не вернулся домой. Когда стали его искать, сосед, отводя глаза в сторону, говорил, что Миша к ним не приходил. А ещё через неделю южаковский пёс долго дрался с соседской собакой. Отняв у той собаки какую-то вещь, принёс её домой, положил на порог дома и тоскливо завыл.

Пёс принёс хозяевам Мишин скальп. Всё стало понятно. Видимо, Мишу съели соседи, но доказать ничего не удалось, да власти не особенно и старались.

Настя долго лежала в беспамятстве.

Пока Настя болела, Савелий отдал свой дом Дуне с мужем и, забрав семью, переехал в другое село — Вознесеновку. На краю села ему нарёзали землю под усадьбу и дали надел по числу едоков — так решил Вознесеновский сельсовет. И опять он начал становиться на ноги, но работников в семье уже было маловато — сам, жена да старшая Лена; Вере было десять лет — на ней было домашнее хозяйство, а трёхлетние Пётр и Павел пасли гусей.

Осенью 1922 года родилась Маня, последняя, самая младшая из детей.

К осени 1937 года, когда мы появились у Южаков, у них было справное единоличное хозяйство. Единственное в окружающем их колхозном «благоденствии»! В хозяйстве работали только пятеро: сам Савелий, Настя, восемнадцатилетние Пётр и Павел и пятнадцатилетняя Маня по-прежнему трудились с утра до вечера. А Лена и Вера были замужем и жили своими домами. Казалось, Савелий умел всё. Помимо обычной работы в поле и в саду, он прекрасно владел гончарным кругом. Горшки, крынки, миски, кружки делал и обжигал сам. Плёл всякие корзины, лапти.

Семья держала овец. Тонкорунных овец стригут раз в год, весной, с каждой овцы настригают 5–6 кг шерсти. Местных мериносов (грубошёрстных) нужно стричь весной и осенью, получая по 3–4 кг шерсти с каждой стрижки. Всю шерсть перерабатывали: мыли, чесали, пряли, из получившихся ниток вязали кофты, платки, носки. Очёсы шли на изготовление кошмы (войлока). Савелий валял валенки, а из белой шерсти мериносов катал нечто тонкое и мягкое, как сукно. Из этой «ткани» делали одежду (её даже красили в разные цвета!).

Кроме того, Савелий плотничал и столярничал — делал всякую мебель. И резал по дереву. Это были настоящие деревянные кружева! И рисунок придумывал сам. А ещё он делал деревянные ложки и миски.

Если было нужно, брался хозяин и за свой переносной горн: ковал гвозди, скобы, ножи, чинил инвентарь, подковывал лошадей. А ещё чинил обувку и заливал галоши.

В селе его очень уважали, но и побаивались: некоторые опасались, не колдун ли он. Однако если нужно было копать колодец — звали Савелия: он безошибочно определял место, где нужно копать, где вода ближе. Если корова не могла растелиться — помочь просили Савелия. Савелий умел практически всё.

У всех в садах рос тутовник — это такое большое дерево со сладкими ягодами светло-жёлтого цвета, похожими на крупную длинную малину. В России его ещё называют шелковицей. А Савелий посадил вдоль забора с соседом целый ряд тутовника и весной, когда на тутовнике распускались листья, куда-то ездил и привозил несколько коробов с ожившими гусеницами шелкопряда. В сарае на стеллажах этих гусениц кормили листьями тутовника. Гусеницу кормят 30–35 дней, потом она начинает завивать кокон. Чтобы кокон хорошо разматывался, на стеллаже расставляют специальные кокончики в виде веничков из соломы. Зимой, когда было «нечего делать», семья заготавливала несколько тысяч таких веничков. В течение трёх дней гусеница заканчивает завивку и превращается внутри кокона в куколку. В коконе за 14–18 дней куколка становится бабочкой, но чуть раньше, на 9–10-й день после завивки, коконы собирают и сразу сушат. Долго хранить коконы нельзя — вылетит бабочка и кокон не будет разматываться. Южаки сушили коконы в русской печке. Потом сухие коконы хранятся хорошо. Ну а в «свободное от работы время» коконы разматывали, получая шёлковую нить. Из этой нити ткали шёлк или вязали шёлковую вещь тонким крючком.

Если на еду резали овцу или барана, Савелий выделывал снятую шкуру. Из выдубленных шкур потом шили кожухи всем членам семьи (кожух — это что-то вроде дублёнки).

Вот какая семья взялась выхаживать и обихаживать маму и меня. Мама быстро пошла на поправку. Её лечили, а меня, похоже, просто откармливали. Но сколько же интересного я увидела за это время! Как молотят цепами пшеницу, как прядут шерсть, как ткут. Савелий взял меня с собой в горы — мы ездили за глиной, из которой делают посуду. Он вырезал мне ложку — маленькую, по руке.

Улыбался Савелий редко, говорил — и того реже. Вопросов маме никогда не задавал. Когда я лезла к нему со всякими «почему», хмурился и обстоятельно отвечал, а чаще говорил: «Пойдём, сама увидишь». Я и ходила за ним как хвостик, и смотрела, как что делается.

Мама совсем поправилась и снова начала искать работу. Меня с ней отпускали не всегда, только в хорошую погоду. И к вечеру мы возвращались в тёплый дом.

Как-то «между делом» Савелий свалял мне валенки и сшил ичиги — кожаные сапожки с мягкой подошвой. Обувь была мне великовата — «на вырост». Починил мои и мамины ботинки. Долго крутил мамин левый ботинок, что-то мерял и… выточил из дерева точное повторение подошвы маминой ортопедической обуви. Так и у мамы появились новые ичиги, причём ортопедические!

А вечерами все садились за работу. Маня и Настя пряли, мама шила Мане нарядные платья и кофточки (Маня уже «заневестилась», и ей готовили приданое). Мама хорошо шила на швейной машинке, вещи получались «как магазинные». Савелий и сыновья резали ложки, чинили обувь, а я — я громко и с выражением читала всем работающим толстую старую книгу — «Жития святых». Иногда доставали ещё одну книгу, и тогда читать садилась мама — это была Библия. У меня не получалось читать её бегло: книга была на церковнославянском языке. Мама читала и, если видела, что фраза мне не совсем понятна, переводила на русский.

Однажды вечером, вернувшись после поисков работы, мама сказала, что, хотя она по образованию агроном, может быть, её возьмут работать машинисткой в колхозную контору в Каптал-Арыке. Им нужен делопроизводитель, знающий русский. Сложность только в том, что это киргизское село и там никто по-русски не говорит, даже в конторе.

— Не торопись соглашаться, — подумав, сказал Савелий. — Тебе придётся заполнять ежедневные наряды со слов учётчиков-киргизов. Они-то все понимают по-русски и многие говорят, только с очень сильным акцентом. Ты по этим нарядам будешь делать для района еженедельные и ежемесячные сводки выполнения работ. Но при первой же ревизии окажется, что сводки, написанные твоей рукой, неправильные. Нарядчики и бригадиры скажут: «Мин урусча бельмэ»[10], а ты за вредительство поедешь туда, куда Макар телят не гонял. Нет на это моего согласия. А если всё-таки согласишься — Еличку не отдадим, тут останется. Туда нельзя везти девчонку: скрадут, переправят к родне в горы, а лет в десять-двенадцать замуж выдадут. За такую беленькую большой калым[11] заплатят. Здесь тебе не Москва — свои порядки. Нет на это нашего благословления. Правда, мать?

— Обеих никуда не пущу. По весне парни в армию уйдут, дом совсем пустым станет. А в контору и в здешнем колхозе по весне устроишься. Отец сам решил: как парней в армию заберут, пойдёт работать в колхоз бычатником — всё равно без мужиков хозяйство порушится.

— И как же вы будете? — спросила мама.

— Вот будет работать в колхозе. Бычатнику вон полтора трудодня[12] во весь год положено, а Савелий и так за ихними бугаями приглядывает — наши ведь, племенные. Мы сами их колхозу отдали — всё равно всё село к нашим бугаям своих коров водило. Нас за это и не раскулачивали. И работников мы никогда не держали — сами ломили и все «излишки» в колхоз отдавали. Они только к нашему хозяйству приглядывались, а отец сам скот пригнал. Вот и не тронули. Оставайтесь у нас, перебедуем вместе, дочушка.