Сахарный ребенок - Ольга Громова

— А к нам ты почему пришла?

— Я пошла в село, к людям. Мама говорит: люди же должны помогать друг другу… А в селе домов не видно, одни глиняные заборы. А у вас дом видно, и дом красивый, и… вот… пришла к вам за помощью… Мне больше некуда идти, — добавила я совсем упавшим голосом.

— Так уж и некуда?

— Ну… наверно, можно пойти в НКВД, там Арсентьев начальник. Только я боюсь. Вдруг они заберут маму? А папа сейчас в Магадане, это там, где Колыма. А маме нельзя на Колыму, там Север, там холодно, а мама так кашляет! Вот я и пришла к вам. Давайте заберём маму сюда. У вас тепло и печка топится.

— Да что уж теперь делать? Придётся забрать. Садись за стол, поешь, пока я буду запрягать лошадь.

— Пожалуйста, не нужно меня кормить, поедемте поскорее за мамой, — быстро сказала я. Может, он и не Бармалей вовсе?

— Чего ты боишься? Мы не кусаемся.

— Я боюсь, что сначала вы меня накормите, а потом не станете забирать сюда маму.

— Да заберём, заберём, садись ешь, не бойся, обязательно заберём.

— Только у нас совсем нет ни денег, ни вещей. Но я смогу у вас работать, пока болеет мама.

— Ну и что же ты умеешь делать?

Я растерялась. А что я вообще умею делать? Как мне ему ответить, чтобы он забрал маму? Вообще-то врать нельзя: и стыдно, и они быстро смогут узнать, что я врунья. Но ведь сейчас главное, чтобы он привёз сюда маму, тут тепло и топится печка. Не выгонит же он нас потом на улицу, это же будет непорядочно. Хотя враньё тоже непорядочно, успела подумать я и грустно сказала:

— Мало что умею. Умею вытирать посуду, может быть, смогу подметать пол, умею рассказывать разные сказки и петь всякие песни, только, наверное, это не работа, да? Но я буду очень стараться, я научусь тому, что нужно делать.

Пытаясь справиться с каким-то комком в горле, я почти шёпотом попросила:

— Ну пожалуйста, помогите маме. Ей же там холодно, и она так сильно кашляет, поехали поскорее. — В носу защипало. «Тот, кто плачет, всегда проигрывает», — вспомнилось вдруг. Глубокий вдох, выдох…

— Я помогу вам запрягивать лошадь, — сказала я решительно и, не оглядываясь, направилась к двери.

Во дворе молодой мужчина уже запрягал лошадь в телегу.

Хозяин подошёл к нему и, поглядывая на соседский двор, стал громко ругаться. До меня долетели слова «ходют тут всякие», «навязались на мою голову» и еще что-то из совсем непонятных мне слов.

Выскочившая из дверей хозяйка шепнула мне: «Не бойся, это он не на тебя ругается», — и покрыла меня большим шерстяным платком, завязав концы его у меня на спине. На улице было очень холодно, особенно после тёплой комнаты.

В телегу положили несколько охапок соломы, закопали меня в солому до пояса и, ругаясь, выехали со двора.

Хозяин ругался всё время, пока мы ехали по улице; выехав за околицу, он сразу замолчал. Потом спросил, куда ехать, и погнал лошадь по степи. Добравшись до нужной скирды, он вынул из телеги большой кусок странной светло-серой материи (рядно называется) и ловко, как ребёнка, завернул маму в рядно. Разгрёб солому, посадил меня поперёк телеги у передка, положил в телегу маму так, чтобы её голова лежала у меня на коленях, закрыл ей голову и лицо углом рядна и целиком забросал соломой. Телега называлась «бестарка». Это большое с высокими стенками деревянное корыто на колёсах. В бестарке возят зерно и початки кукурузы насыпью, а не в мешках. Я сидела на дне бестарки, и стенки её были выше моей головы.

Домой ехали кружным путём, чтобы въехать в село по скотопрогонной дороге. По пути несколько раз останавливались и в телегу поверх соломы наложили большой слой курая, прихватив его верёвкой. Потом уже я узнала, что кураем называются степные сорняки, которые в сухом виде используют как топливо.

VII. У деда Савелия

Все видели, что Савелий (так звали хозяина этого дома) привёз «со степу» курай — вполне обычное дело. Воз проехал по двору и остановился у топящейся бани. Вместе с охапкой курая меня внесли в баню, где по стенам стояли лавки. Сняли с меня платок, посадили в углу на лавку в маленькой полутёмной комнате. Это называлось «предбанник». Савелий принёс маму, а следом за ним вошли женщины с кураем в руках.

Маму положили на лавку. Мне сказали, что она полежит тут, пока парная не нагреется как следует, потом они будут её лечить. А меня нужно как следует вымыть и выстирать мою одежду. Я разделась. Женщины переглянулись.

— Ты давно мылась в бане? — спросила старшая.

— Я никогда не мылась в бане, у нас в Москве была ванна и душ.

— А там, где вы с мамой недавно жили, баня была? Где вы мылись?

— Нам нельзя рассказывать, что было у семи курганов, — не положено.

— А ты не рассказывай, мы ведь не интересуемся, ты просто ответь: ты там где-нибудь мылась целиком?

— Нет. Мы только умывались и мыли руки. Сначала мама иногда протирала меня всю влажным полотенцем. А последнее время — нет: полотенца все извелись на бинты для маминых рук. А потом у меня очень болели спина и ноги от плётки. Но я не плакала, я ему палец почти откусила, вот.

Женщины ничего не сказали. Только спросили, как меня зовут, и назвались сами. Совсем молодую звали Маня, она была младшей дочерью хозяев, а старшую — Лена, она была уже замужем и жила отдельно; её мать позвала, чтоб помогла.

— Пойдём с нами, — сказала Маня, — а Лена посидит тут с твоей мамой и постирает твои вещи.

В бане меня долго мыли в железном корыте — сначала со щёлоком, потом тёрли мыльным корнем, а потом в маленькой комнате, где было очень много горячего тумана (это она и называлась «парная»), положив меня на лавку, били зелёным веником. Было не больно и не обидно: меня не били, меня «парили», чтобы я была совсем чистая и чтобы прогнать из меня все болячки, чтобы простуда меня не брала.

Потом, когда я уже вся скрипела, меня облили сначала тёплой, потом прохладной водой, вытерли, надели на меня рубашку, кофту и юбку Мани, которые оказались мне до пят.

— Длинно, зато тепло, — сказала Лена.

— Зимой в таком коротком платьице, как у тебя, здесь ходить нельзя — застудишься, — добавила Маня.

Подхватив меня правой рукой, прижав к себе и накрывшись рядном с головой, Маня побежала в «хату» (так они называли дом). Поставив меня на пол, задёрнула на окне занавеску. У печки стояла ещё одна женщина — Вера, средняя сестра.

— Вера, иди в баню, помоги, — сказала Маня.

— Вы будете там мыть маму? — спросила я и, получив в ответ кивок, сказала Вере: — Осторожнее там, пожалуйста. Маму нельзя посадить в корыто, у неё левая нога вверху не сгибается. А если сильно сгибать, то сломаете ей ногу. И ещё у неё не все корки с ладоней отвалились — она руки об рубанок стёрла. Эти корки нельзя отколупывать, нужно ждать, пока сами отпадут.

— Хорошо, что сказала, мы всё сделаем осторожно. Я пойду, а ты тут поешь, ладно? Мань, поспрашивай у неё, что она последнее время ела, — не наделать бы беды.

Вера, захватив рядно, вышла. Маня посадила меня на тёплую лежанку, села рядом и спросила:

— Ты плохо ела последнее время?

— Нет, я ела хорошо. У нас просто очень мало было еды. Мама же никак не может найти работу, а все вещи мы уже поменяли на еду. А больше у нас ничего нет, осталась только багажная квитанция. И ещё неизвестно, сохранились наши вещи во Фрунзе в камере хранения или нет. Если они перешлют вещи в Кара-Балты, мы их получим. Там и зимние вещи, и много ещё всего. Мы ведь во Фрунзе приехали летом, а сейчас уже совсем холодно.

Пока я всё это рассказывала, Маня налила в глиняную миску горячего топлёного молока, покрошила туда хлеба, дала мне деревянную ложку и велела съесть всё это, только медленно. Было очень вкусно!

Потом Маня отправила меня на печку — там тепло и никто не увидит. Начало смеркаться. Маня сказала, что маму перенесут в дом, когда на улице будет темно, а темнеет здесь быстро, и пошла в горницу готовить маме постель.

Горница — это такая главная парадная комната. В горнице не живут. Там под образами стоит парадная кровать с кружевным подзором и с несколькими подушками в наволочках с кружевами.

Маня зажгла лампу, разобрала парадную кровать. Вскоре принесли маму, одетую в длинную белую рубашку, и положили на эту кровать под образами. Чем-то напоили и побрызгали на неё водой с уголька. Я в тепле заснула. Когда же я проснулась и сползла с печки, мама спала, но дышала легче. Щёки у неё были румяные. Но что стало с мамиными волосами? У моей мамы всегда были очень красивые волосы — волнистые, густые, тёмно-каштановые. Они раньше блестели и посверкивали на солнце, а сейчас по белоснежной подушке рассыпались пряди странных серых волос. Я подошла и потрогала их — шелковистые мамины волосы были седыми. Я не знала, что мама поседела, это бросилось в глаза только сейчас. Я гладила седые мамины волосы и горько плакала — о том, что она уже никогда не будет такой красивой, как раньше, о том, что я не заметила, когда это она поседела, и главное — почему так случилось и есть ли во всём этом моя вина.