Сахарный ребенок - Ольга Громова

У замёрзшего котлована уже собралось в тот день человек двадцать ребят — все значительно старше нас, явно школьники. Некоторое время мы стояли друг против друга — пять «верхних» шестилеток и десятка два «центральных» — от восьми до двенадцати.

— Вот и здорово, пришли испытатели! — закричал один из больших мальчиков. — Идите сюда!

Мы подошли.

— Вот ты, самая лёгонькая, умеешь кататься по льду? — это мне.

— Да, но у меня нет коньков. Раньше были «снегурочки», а теперь нет.

— А у нас ни у кого нет. Мы катаемся просто на ногах. Умеешь?

— Не знаю, попробую.

Спустилась на лёд, оттолкнулась, поехала. Даже лучше, чем на коньках!

— Попрыгай, лёд не трещит?

— Нет.

— Не прогибается?

— Нет.

— Айда, ребята! Только далеко от берега не отходите, а то провалимся.

С визгом и шумом все кинулись на лёд. Образовалась небольшая, но очень весёлая свалка. Потом все как-то разобрались и начали кататься по кругу. Было очень здорово. В азарте я начала отдаляться от берега. Там было просторнее и лёд глаже. Ко мне присоединились ещё несколько человек — кто поменьше ростом. Лёд не трещал, но чуть-чуть прогибался. Мы катались и во весь голос вопили: «Лёд прогибается, а он/она катается!» И вдруг, безо всякого треска, лёд подо мной проломился и я ушла под воду с головой. Хлебнув воды, я всё же вынырнула. Воды оказалось по подбородок, так что утонуть я не могла, но она была очень холодная и очень невкусная.

Старшие мальчишки быстро сориентировались: подвинули по льду ремень, велели мне очень крепко за него держаться и на счёт «три» подпрыгнуть как можно выше.

— Ты подпрыгнешь, мы дёрнем и вытащим тебя. Только держись за ремень.

Хотя и не с первой попытки, но меня вытащили.

— Беги домой изо всех сил. Всё время беги, не останавливайся, а то простудишься.

Ну я и помчалась. Два километра. А ребята остались кататься дальше.

Куда бежит человек, если он насквозь мокрый, если хлюпают ботинки, если мокрая одежда противно прилипла к телу, а из пальто идёт дождь? Вот вы куда побежали бы? Вот и я туда же — к маме.

Без стука я ворвалась в контору. В главной комнате мамы не было. Я в растерянности остановилась, и сразу из пальто натекла лужа — очень уж быстро капало на пол.

— Ты что тут делаешь? — раздался резкий окрик.

«Ох, детям же в контору ходить не положено», — мелькнула мысль, но двинуться с места я не могла.

— Ты зачем сюда пришла? Мама занята.

— Я… Я… Я совсем мокрая.

Управляющий побледнел.

— В котловане? Кто ещё?

— Я одна. Они там катаются.

— Трое к котловану! Намётом! — крикнул управляющий куда-то на улицу. — Взять верёвки, в случае чего — драть их всех. Нудольскую — домой!

И, завернув меня с головой в свою тут же сброшенную с плеч бекешу, подхватил на руки и выбежал. Открыв дверь своей квартиры (она была в том же доме, что и контора, только с другой стороны), он крикнул что-то в дверь и побежал дальше, уже к нашему бараку.

Пока примчалась мама с ключом, из свёртка порядочно накапало. Поставив мокрое мамино сокровище посреди комнаты, управляющий снял с меня бекешу и быстро ушёл. Мама ахнула.

— Мелочи жизни! — повторила я любимые мамины слова. — Лёд проломился, но я не утонула, там воды только по уши, — утешила я маму, не попадая зубом на зуб.

Не успела мама снять с меня всё мокрое, как вошла Нина Кузьминична, жена управляющего, и кинулась к печке — разжечь. Они в четыре руки растирали меня сначала очень вонючей водой, которая почему-то называлась водкой, а потом скипидаром — он пах вполне приятно. Напоили горячим чаем, велели смирно лежать под одеялом и ушли: Нина Кузьминична — домой, мама — в контору.

В те времена мама, у которой болел ребёнок, всё равно была обязана ходить на службу. Для отсутствия были только две уважительные причины — болезнь самого работника (со справкой от врача!) или его смерть. Ведь наша страна (как говорили и по радио, и в школе, и на собраниях), находясь во вражеском окружении, воплощала в жизнь вековую мечту человечества — строила социализм. А значит, все должны были работать несмотря ни на что. И всё, что этому мешало, называлось саботажем и вредительством. За это наказывали, и очень строго. За опоздание на пятнадцать минут человек мог угодить в тюрьму или в лагерь, чтобы, работая там, заслужить прощение общества. Видимо, поэтому так испугался управляющий. Ведь, если бы утонули дети, руководство обвинили бы во вредительстве.

К счастью, всё обошлось. Только я промокла и нахлебалась грязной воды до бульканья в животе. Говорят, всех самодеятельных конькобежцев дома выпороли. Так что мне повезло дважды. Меня и не драли вовсе, а только сильно тёрли.

Несколько дней я чихала, кашляла и сморкалась. Температура быстро спадала, и я предвкушала, как меня наконец выпустят на улицу. А уж чем заняться, мы с Сапкосом придумаем.

Всё, что случилось дальше, я не помню и знаю только по маминым рассказам.

На девятый-десятый день после того, как я нахлебалась воды из котлована, когда мама решила, что я уже совсем поправилась, я снова заболела. Дня два температура была 37,3°, я была вялая, хныкала и капризничала. Потом температура медленно, но упорно поползла вверх. Ртуть на градуснике перевалила сначала за отметку 38°, потом — за 39°. Три дня держалась 40°, я уже бредила, а температура снова поползла — 40,5°, 41°, 41,3° и замерла.

Мама была в совершеннейшем отчаянии: во всей округе не было ни одного детского врача, даже «взрослого» фельдшера не было! В Кара-Балты только ещё строились две больницы — взрослая и детская. А пока в кара-балтинской поликлинике принимали только взрослых. Везти меня туда двадцать километров по морозу, в неизвестность никто не решался. Оставалось ждать.

Просидев надо мной ночь, мама утром шла на работу.

Работа была довольно ответственной — мама готовила сложный проект. Сроки поджимали, вскоре директор и главный агроном завода-совхоза должны были ехать во Фрунзе этот проект защищать. Брать работу на дом не разрешалось… И отойти с рабочего места она могла не чаще, чем человек может пойти в туалет. Вот по дороге туда она и заходила в нашу комнату — посмотреть, как я. Приходила она и в обеденный перерыв — смерить температуру и попытаться хотя бы меня напоить.

Маме на время позволили взять в конторе два стула, которые на день приставляли к моей кровати, чтобы я не упала и не сбросила одеяло.

Больше недели я бредила, накормить меня не удавалось, я с трудом глотала несколько ложек компота. Температура уже третий день держалась 41,3°, и мама с ужасом ждала, что сегодня или завтра она опять начнёт подниматься. Утром приехал главный агроном Полиговой и обратился к маме с каким-то производственным вопросом. Мама не сразу поняла, о чём он спрашивает.

— Третий день сорок один и три, — ответила мама, — она уже неделю бредит.

Полиговой молча вышел и уехал на центральную усадьбу.

А к вечеру в нашу комнату вошёл доктор, очень похожий на доктора Чехова, только совсем старый. Он жил в Средней Азии почти всю жизнь, видел всё, но сейчас уже не практиковал, только изредка соглашаясь консультировать в кара-балтинской поликлинике в особенно сложных случаях.

— Здравствуйте, я доктор К., — назвал он известную всем фамилию. Мама раньше от многих, даже от киргизов, слышала: «Вот раньше здесь был К.». — Почему и как заболела? Поставьте ей градусник и рассказывайте.

Снял и повесил на гвоздь пальто. Вынул из саквояжа белоснежный, туго накрахмаленный халат, накинул его на спинку стула, придвинув тот к топившейся печке, вымыл руки и долго грел их над плитой.

Поглядывая на маму из-под седых бровей, ворчливо произнёс:

— Мамаши, как наседки, бросаются к ребёнку с порога и кудахчут. От матери к больному малышу должна идти волна тепла. Обычного тепла, не только душевного. Хорошо прогрейтесь, подходите с улыбкой — это тоже лекарство.

Мама вспомнила, как Федосья Купранова выгнала из нашей комнаты рыдающую Уляшу: «Геть видселя! Не вмерла же! Геть из хаты, не реви тута!»

Надев нагретый халат, доктор подошёл к кровати.

— Ну, как тут наша больная?

Откинул одеяло, сел рядом, говоря что-то тихое, ласковое. Нежно поглаживая моё тельце, он проворковал:

— А теперь глазки откроем.

И глаза открылись на несколько секунд.

— Вот и славно. Сейчас язычок посмотрим.

Пальцы обхватили нижнюю челюсть. Врач напрягся. Быстро ощупал челюсть, ещё раз пробежался по левой стороне. Лицо его свирепело по мере того, как он ощупывал нос, лоб. Подняв рубашонку, он ловко перевернул меня на живот, одновременно снимая её. Очень красивые руки с пальцами пианиста бережно обследовали голову, прошлись по просвечивающим рёбрышкам, погладили спинку.

— Это что? — бешеным шёпотом спросил врач, кивая на проступившие на коже белые полосы. — Я вас спрашиваю, мадам любящая мамаша: как это называется?