Молчаливый полет - Марк Тарловский

4 марта 1925

Ярость предка[61]

Для каждого из молодых людей,Когда ему ни в чем не повезло бы,К тем, кто удачливей, к тем, кто сытей,Возможны вспышки зависти и злобы. —

Любимцам женщин, чей нетруден хлеб,Чей счет от жизни наперед отстрочен,Он может крикнуть, что их бог нелеп,И, сквернословя, надавать пощечин.

А если бы ожесточенный духЕго смутил завистливым стремленьемИ злобой к тем, чей жар давно потухС давным-давно ушедшим поколеньем,

То и тогда, смертельно побледнев,Пред склепом их, пред их изображеньем,Он утолил бы свой бессильный гневСлепым, но справедливым разрушеньем…

Ни к тем, кто жив, ни к тем, кто в прошлом спит, —К тем, кто в грядущем, тайном и неблизком,К ним, шествующим, счет моих обидИ список жалоб с безнадежным иском!

От наших рук тебя твой возраст спас,И все мы в жертву твоего наследья,О правнук наш, сияющий за насС вершин ненаступившего столетья!

Декабрь 1925

История жизни[62]

Розой отрочества туманного,В ожиданьи усекновения,Голова моя ИоанноваВознеслась над садом забвения.

Но как буря — страсть Саломеина,Небо юности хлещут вороны,Роза сорвана и развеянаИ несётся в разные стороны.

А ложится жатвою Ирода,После боя чёрными хлопьями,Где долина старости вырытаИ покрыта ржавыми копьями…

9 декабря 1924

Земная слава[63]

Отяжелела славою земля —И трехтысячелетним взоромРим императора и короляОбводит выветренный форум.

Гляди: он жив! он в мире вновь один!В нем нет ни лап, ни колоколен,И боги льстят, и боги просят вин,И цезарь весел и доволен.

Опять рычат объезженные львы,Опять подожжена столица,Лавровый нимб — у каждой головыИ в каждой матери — волчица.

Пусть над землей — безмолвие и гнет,И горьки дни, и ночи тяжки —Но Рим горит, но слава сердце жжет,И львы у цезаря в запряжке!

Сентябрь 1921

Расхищаемый музей[64]

Которое солнце заходит,А звезды, как прежде, дрожатИ древнюю землю уводятНа путь ежедневных утрат.

И вечер — и снова немаяУтрата скользит от меня,Точеные руки ломаяИ греческим торсом звеня.

И с каждой ночною потерейБездушие гипсовых глаз,Безмолвие ваших мистерий,Богини, теряю я в вас.

Не жду откровения свыше,Но вижу: пустеет музей,Чредой оголяются нишиДуши одичалой моей.

Директор? Но он равнодушен:Не он тут поставил богинь,Не он их из пыльных отдушинПускает в небесную синь.

Когда же последние периЗакончат последний побег:Директор уйдет, а на двериНапишет: «закрыто навек».

Август 1921 — декабрь 1925

Безбрачие[65]

Вы холосты, братья, и молоды вы,Вам слава под окнами крутит шарманкуИ светлой невестой с вуалью вдовыВас будит, и ждет, и зовет спозаранку.

У каждого подвиг, у каждого честь,И каждый по-своему светел и славе —Способностей масса, талантов — не счесть,И выскочка жалостный гению равен.

Пока мы свободны от брачных тенет,Мы боль одиночества музыкой лечим,Но песня иссякнет, и слава уйдет,Шарманку хромую взваливши на плечи.

И женщина сядет за нашим столом,И белые руки на скатерть положит,И вороном, вникшим в Эдгаровый дом,Хозяйскую душу, как нишу, изгложет.

13 ноября 1925

Муза[66]

Мышка серая понимаетИ котенка и западню,Хлопотливо не начинаетДолговечную беготню.

В долгий день под потолками дремлет,Но, лишь лампа задребезжит,Мышка гласу вечера внемлет,Встрепенется и побежит.

Мать бросает свою корзинуИ пускается наутек…Это муза к Вашему сынуЗаглянула на огонек!

Это дщерь чернильного рая,И в родного предка ееПервый Гамлет вонзил, рыдая,Бутафорское лезвие!

И намного, намного позжеПращур этого вот зверькаПо автографу «Птички божьей»Пробегал, робея слегка.

Вот грызет она хлеб и сало,А быть может, бабка ееНам про Блока бы рассказала,Про житье его да бытье…

Вот протягиваются нитиЧерез книжную чешую…Мам милая, не гонитеМузу бархатную мою!

9 декабря 1927

Мир[67]

Когда в груди слишком большое счастье,А сила слов слишком невелика,Мы говорим, что мы хотим обнятьВесь этот мир, суровый и прекрасный.

Был, помню, день, каким-то счастьем полный,Настала ночь, и вот приснилось мне,Что я действительно могу обнятьВисящую в пространстве нашу землю.

Ее обуреваемое телоЯ у экватора перехватил,И тропики, как ленты живота,Дохнули зноем на мои суставы;

Ее лица — я полюса коснулся,Но злые полыньи на месте глаз,Но глетчерный оскал на месте ртаПропели мне о холоде и смерти…

Когда я никну над горячим теломЗемной сестры, я вижу иногда:Ее глаза и губы холодны,Как северные льды родной планеты;

Как северные льды родной планеты,Ее глаза и губы холодны. —— Какой прекрасный и суровый мир! —Кричит титан, разжав кольцо объятий.

Сентябрь 1928

Точка зрения[68]

Путем наблюдений над собственным теломЗакон сновидений открыл я в себе,Как тысячи лет его открывали,Как тысячи лет откроют еще:

Ложишься направо — спокойствием веет,Колышется радуга дивных удач,Налево ложишься — и сердце бунтует,И струи кошмара нещадно секут..

Как трудно расстаться с виденьями счастьяСогретому лаской волшебного снаДля тягостной лямки сознательной жизни,Для явственной качки с обоих боков!

И как хорошо продираться спросонок,Еще не поднявши заплаканных век,Сквозь дебри кошмара к открытым пространствамПростых огорчений и ясных трудов!

Тревожные волны бездонного бредаЯ с левого бока люблю загребать —Мне ясно оттуда: действительность лучше,Какою бы серой она ни была.

Но если бы знал я, что больше не встану,Что негде спастись от последнего сна,Последнюю ночь, изменивши привычке,Я мирно провел бы на правом боку.

Апрель 1928

Косноязычье[69]

Валунами созвучий,Водопадами строкРвется дух мой ревучийЧерез горный отрог.

Строг и невыразим ты,Жесткий мой матерьял:Несговорчива Мзымта,Замкнут дымный Дарьял!

И в цепях пораженья,Напряженно-немой,Прометеевой теньюГолос корчится мой;

Тщится косноязычьеПечень-речь мою съесть. —Это — коршунья, сычья,Олимпийская месть.

На альпийские травыИ на глетчерный ледКрутоклювой расправыМолчаливый полет!

Август 1928