Исповедь женщины. Ответ Вейнингеру - Гарборг Хульда

Но я говорила серьезно. Я уже забыла о родовых муках. И когда я ждала своего дорогого ребенка, я была спокойна и весела.

Я предполагаю, что большинство женщин проводит беременность в таком же состоянии. Я знаю многих, и ни одна из них не испытывала ничего необычного.

Что некоторые беременные женщины любят жевать жженый кофе, кислые яблоки и т. п. — это можно приписать просто к желанию обратить на себя внимание.

Но мы говорили не только о заблуждениях мужчин, темой разговора служили также женщины. Мы уже совершенно покончили с погоней за эмансипацией, с достижением полного равноправия и смеялись над теми, которые могут еще серьезно говорить обо всем этом. Если женщина физически и духовно вполне нормальна, она должна сознаться — в том случае, если она способна подняться до полной искренности, — что мы мало способны провести большую часть наших лучших лет за ответственной и тяжелой деятельностью. Мы соглашались, что существуют и будут существовать границы, перешагнуть которые мы не должны пытаться. Это значило бы желать пробить лбом стену с надписью: до сих пор и не дальше. Но у нас оставалась еще большая область труда и самостоятельности, которой не мешает существование этой стены.

Мужчина свободен от работы над созданием нового человека, и, здоровый и нормальный, он может вернуться и отдаваться своей деятельности. Но наша работа над созданием нового человека — когда кончается она? Не раньше, чем когда дети взрослыми уходят от нас. Потому что дети от века принадлежат матери. Это естественно, все остальное — уродливо.

Но даже если женщина не рождает ребенка, она все же физически не свободна. Она несмотря на все — человек пола и подвержена периодическим напоминаниям об этом, оставляющим след в ее душевной жизни.

Спросите зрелых женщин, не зараженных больным вопросом равноправия, не находятся ли они несколько дней в месяц в более или менее бессознательном состоянии? И большинство из них скажут, что это так. Выступить в такие дни в роли судьи, например, — это было бы преступлением. Желания женщин в это время охвачены разными настроениями до желания причинять боль кому-нибудь. Я никогда не согласилась бы вынести операцию женщины-врача, не удостоверившись раньше в том, что период ненормальности (не только физической, но и духовной) уже завершился. Если она совершенно так же деятельна, как и врач-мужчина, все же она подчинена иным законам природы. Когда мы любим, мы также ненормальны[10].

Все наши действия тогда совершаются под влиянием любви. Тогда мы сильны, но односторонни и слепы и не считаемся ни с кем.

Быть может, это тот новый пол, который должен родиться (Шопенгауэр), или же сатана со всеми своими ангелами? Я не знаю этого, я только знаю, что мы во власти высших сил. Можно ли сомневаться в этом? Бывают женщины, которым недоступно чувство любви. Как бы то ни было страшно, но это правда. Но в их душе пышно расцветают болезни души.

И если даже бесплодные женщины являются действительно полезными для общества, должна ли поэтому каждая молодая жизненная женщина стремиться к этой цели, к этой надежде, стать как ты? Да, этого хотят комнатные философы, которые хотят, чтобы были бесплодные люди, желающие вымирания людского рода.

Вейнингер хочет полного внешнего равноправия, потому что оно помогло бы женщине освободиться от самой себя и стать мужчиной. Это его цель.

За эту же мысль сражаются женщины-феминистки в своей слепой и ненормальной борьбе против Эроса — великого, греховного губителя людей. Боже великий! Когда появится другой властелин мира, который снова выведет всех нас под открытое небо!

От книг и душных комнат к солнцу и свету!

А солнце жизни — это любовь. Аминь.

Существовала также категория женщин, которых мы презирали. Это были — мученицы долга.

Ничего не может быть более жалким и казаться более жалким мужчине, чем немые молящие глаза, которые устремляются на него с болезненной жаждой ласки и внимания, в бессильном стремлении возобновить потухающий огонь. Нет, тогда лучше полная свобода. Если внешние условия не допускают развода, надо прийти к какому-либо соглашению.

Мы все были здоровые, холеные, хорошо одетые дамы, вполне сознающие и наслаждающиеся сознанием, что мы стали зрелыми и безупречными людьми. Мы подтрунивали над нашими морщинами и дерзкими седыми волосами, появляющимися кое-где, но мы восхищались друг другом и настраивали себя к работе.

О наших мужьях мы говорили в шутливом тоне. Иногда наши замечания становились резкими и злыми, но все-таки они оставались всегда в границах уважения и любезной тактичности. Ведь наша гордость — быть всегда безупречными. Но мы часто употребляли слово «бедный», чувствуя притом свое превосходство и чрезвычайную силу по отношению к ним, которых поглощала жизнь или напряженная деятельность.

Как-то раз зашла речь о том, чтобы пригласить наших мужей на среду, открыть им даже совсем доступ на наши собрания. Но некоторые из нас запротестовали: «Только не это! Мы хотим хотя бы на короткое время освободиться от жеманства. Это постоянное кокетство так неудобно!»

И вскоре мы пришли к заключению исключить мужчин навсегда.

Но в одну среду мы были неприятно поражены известием, что муж госпожи N останется дома вместе со своим старым другом, только что вернувшимся из Америки, примет участие в нашем кружке. Что можно было предпринять?

Муж госпожи N был малообщительный человек, а каков его друг? Скоро мы увидели его. Это был какой-то медведь, дикий зверь из степей Востока. Весь он состоял из целого леса рыжих волос и рыжей бороды, из золотых очков и двух огромных красных рук.

Нам казалось, что он никогда не жил в доме. Он заполнял собой всю комнату, и мы все время находились в нервном состоянии, волнуясь за изящные безделушки и дорогие вазы из фарфора г-жи N.

Только за столом он снизошел к беседе с женщинами. До того он лишь бегло взглянул на нас, увлекся беседой с хозяином об Америке и с воспоминаниями о прежних днях. В тоне, с которым он говорил с нами, слышалась небрежность, и это раздражало меня.

Выражение его глаз, если его удавалось уловить за сверкающими стеклами очков, было неприятное, ограниченное. Оно граничило с наглостью. В общем — чрезвычайно неудачная личность.

Он говорил, что ему доставляет удовольствие снова находится в обществе норвежских дам и что здесь теперь царит другой тон.

— Все как будто изменилось, за исключением тебя, — обратился он к хозяину дома, — ты все тот же, словно ты пролежал все это время в ящике.

Я не могла удержаться от улыбки, это было неглупо сказано.

Наши глаза встретились, он также улыбнутся и вдруг поднял стакан. Этот маленький жест поразил меня своей неожиданностью. Я покраснела как семнадцатилетняя девушка. Но разве можно простить тому, кто заставляет даму моих лет краснеть и терять самообладание? Я страшно рассердилась.

Я заметила, что он внимательно смотрит на меня, — и это немного смягчало мой гнев. Затем взгляд его остановился на моих волосах.

Но в общем я почувствовала бы себя намного свободнее, если бы этих зеленых, желтых или, может быть, голубых глаз не было в этой комнате.

Действительно, это были голубые глаза, светло-голубые. Можно ли себе представить что-либо более смешное, и к тому же — детское их выражение?!

В начале нам никак не удавалось вернуть нашу прежнюю веселость. Он стеснял нас. Мы стали несвободными и решили между собой, что такие случаи не должны более повторяться.

Мы собрались вокруг нашего обычного крюшона, и это понравилось медведю.

Вдруг он обратился ко мне:

— Теперь здесь совсем другое настроение, чем раньше, — сказал он. — И молодые дамы тоже такие?

— Что вы хотите сказать?

— Похожи ли более молодые норвежки на этих милых дам? В таком случае я буду очень рад побывать в их обществе.

Я возразила, что мне не приходится встречаться с ними, и повернула ему спину. Его манера говорить с нами казалась мне оскорбительной. Я села за другой стол и пыталась одушевить общество.