Исповедь женщины. Ответ Вейнингеру - Гарборг Хульда

Я постепенно стала превращаться. Я чувствовала в себе материал для создания самостоятельного мыслящего человека. Теперь, пожалуй, беспощадные психологи спросят с улыбкой: «Позвольте узнать, сударыня, откуда в вас этот материал?»

И меня смущает этот вопрос, хотя я только мысленно прелагаю его себе. Ну что ж, это правда, он сформировал мое существо, он или другие мужчины, которых я встречала до него, или же книги, написанные мужчинами. Но из ничего никто ничего не может создавать, даже мужчина.

Сама природа, должно быть, вложила в меня материал, который поддавался формированию, и я все-таки стала мыслящим человеком с отпечатком собственного «я».

Хотя Вейнингер утверждает, что «у женщины нет совершенно души и что она даже не жаждет обрести душу, окончательно свободную от всего чуждого и наносного», — я все же убеждена в том, что я обладаю душой, данной мне природой, и что теперь я хочу найти эту душу. Но если быть откровенной, надо признаваться, что я немного боюсь того, что найду.

Первый шаг мой состоял в том, чтобы найти свой собственный вкус по отношению к одежде и устройству дома. Это мне удалось. Здесь оказалось, что муж мой восторгается всем, что я предпринимаю, а что все, что я позаимствовала от него, — не укрепилось во мне.

Изредка он высказывал мнение, не задумываясь над ним. Он был слишком занят. А я принимала все слова его за выражение глубочайших жизненных взглядов и спешила примениться к ним.

Но теперь все должно перемениться. Какое облегчение должен был испытывать и он, видя, как я освобождаюсь. Тяжело ведь всю жизнь проходить с таким паразитом на спине.

Все чаще и чаще говорила я: «Нет, я другого мнения». Или: «Этот ход мысли непонятен мне» и т. д.

И я стала искать частого общения с женщинами моего возраста, с женщинами, которые, как и я, уже не были более только «замужем», с самостоятельными зрелыми и деятельными людьми, которым казалось, что они могут обходиться без мужа. Многие из них научились смеяться сквозь слезы, и многие, взгляд которых погас от погибших иллюзий, снова свободно и ясно подняли глаза и снова начали свою жизнь сначала в одинокой борьбе.

Мой муж не мешал мне искать развлечений вне дома, даже наоборот.

Все, что я делаю, он находит правильным, оказывает мне полное доверие. Разве наш брак не идеален?

А я не поправляю более своей прически и не волнуюсь, когда он входит: по Вейнингеру, так поступают все женщины, когда входит мужчина. Правда, мы это делаем по отношению всех мужчин за исключением тех, кого мы раньше любили. «Искусство созидает, наука разрушает чувственный мир; поэтому художник эротичен и чувственен, а человек науки вне чувственности», — говорит Вейнингер. Это имеет основания. Во всяком случае, чувственность быстро исчезает при научном труде. Может быть, многое в жизни ученым показалось бы легче, если бы они не вступали бы в брак на веки вечные. А художники! Что же нам показывает жизнь, что видим мы в жизни?

Много ли сильно эротических натур живут всю жизнь в счастливом единобрачии? В действительности, а не только по-внешнему счастливом?

Вейнингер говорит: «Общее воззрение, что мужчины расположены к многобрачию, — неправильно. Женщины более склонны к нему». Чтобы приблизиться к истине, надо бы сказать, что от природы оба пола склонны к полигамии, но что воспитание женщины долгое время порабощало в ней эту склонность, тогда как большинство мужчин без помех живут в многобрачии. Здоровый нормальный мужчина лишь в редких случаях знал одну женщину, а большинство женщин знает, без сомнения, одного только мужчину. И для многих этого совершенно достаточно. Частые роды нередко убивают половое влечение. При продолжении рода на долю женщины выпадает такая бесконечно тяжелая роль, что неудивительно, если они довольствуются одним мужчиной. Но что мужчины любят несколько женщин сразу — это, конечно, неверно, на это они так же неспособны, как и мы. Кто действительно любит — принадлежит всем телом и всей душой одному, пока длится эта любовь. Но, к сожалению, она зачастую длится недолго.

Когда кто-либо спрашивает, как упорядочить ужасные отношения полов, — моралисты отвечают: устранением между ними всякой чувственной связи. Как будто это ответ! Ведь вопрос заключается именно в том, что надо делать, пока существуют люди на свете.

При трезвом рассмотрении часто кажется, что единственно возможен тот порядок, при котором детям полагаются писаные законы, а зрелым людям предоставляется полная свобода. Но дети принадлежат матери и поэтому матриархат — единственная возможная основа для какого-либо порядка.

В сущности, отец, в более глубоком внутреннем смысле, совершенно свободен по отношению к своему ребенку. Внешние условия, степень его человеческого развития, его душевные склонности и его любовь к матери предначертывают степень его ответственности перед ребенком. Разве случалось, чтобы отец из стремления жить со своим ребенком, из любви к нему когда-либо спрашивал о своем незаконном дитя? В лучшем случае — мужчина выучивается любить ребенка, который вырастает рядом с ним. Мать срастается с ребенком с первого дня жизни эмбриона. Если она не может жить для него и с ним — ей лучше убить его, так как она убивает в себе человека. Она не может оторваться от него.

В матриархате, который, будучи перенесен в цивилизованную эпоху, вовсе не означал бы много мужества, не было бы ничего смешного, но мужчина сам создает и приводит в осуществление все законы и обычаи, о котором можно сказать, что ему еще далеко до окончательно упорядочения, — но где же мужчина, который создал бы цивилизованный патриархат?

Все мужчины были мне безразличны; они становились все незначительными в сравнении с моим старым добрым другом, склоненным за своими книгами. И кроме него — ни один из них не заставил биться мое сердце. Мне было тридцать три года, я сама иногда называла себя матроной, а тридцатилетних мужчин — мальчиками.

Я немного располнела, но мне говорили, что я выгляжу еще молодой.

Некоторые мои работы были признаны художественными, говорили о моем таланте, но я чувствовала себя отвратительно. Я знала, что мой талант ничтожен и жалок, но больше всего меня смущало, что я дала заглянуть всем в свою многотрепетную душу. Это было тяжело. У меня было такое чувство, будто я разделась донага на глазах у всех, и мне хотелось, чтобы земля разверзлась и поглотала меня, скрыла бы меня навсегда.

Почему я взяла на себя эту тяжесть?

Внутреннее ли стремление было чересчур сильно и оно заставило меня это сделать? Нет, это был инстинкт самосохранения, попытка освободить себя этой первой работой, «снова найти себя саму». Фантазия моя работала усердно, у меня была всегда тысяча идей, но выполнение их никогда не составляло для меня естественной необходимости. Напротив, собраться с силами и начать работать — это требовало чересчур большого напряжения воли. Но когда я бралась за осуществление своих идей, я на некоторое время становилась спокойнее. Мне нужно теперь одно: работа во что бы то ни стало.

Какая бы то ни была работа, но только работа. Я ненавижу леность, и все праздные женщины, которые проводят свои дни в приемных портных, в парикмахерской и на глупейших вечерах, мне противны. Я не знаю ничего более тоскливого, чем истеричные страдающие женщины, унижающиеся в борьбе со старостью до разных смешных вещей в надежде еще раз возбудить любовь мужчины.

Все — только не это. Мне бы хотелось иметь кусок земли, на которой бы все росло и цвело, и дом, в котором бы не было места ни одной праздной мысли. И я предлагала своему мужу купить маленькое имение, где бы мы могли пожить, когда состаримся, на свежем воздухе и за здоровой работой. Мне невыносима мысль о медленном умирании в комнате. Он улыбается и говорит: «Хорошо, если ты хочешь взять на себя заботу об этой земле, то мне эта мысль не неприятна. Там бы можно было мирно пожить, т. е. ты нашла бы достаточно работ и могла бы применить свои силы и свой административный талант».