Исповедь женщины. Ответ Вейнингеру - Гарборг Хульда

«Но слава Богу, это уже нас не касается, — говорит мой муж и смотрит на часы. — Это дело тех, которые идут за нами. — И он тайком зевает. Зевота заразительна. И я стараюсь скрыть зевок. — Ну, спокойной ночи, моя дорогая, приятного сна».

«Покойной ночи».

И мы расходились, дружески пожав друг другу руку.

Любил ли меня мой муж в это время? В это время, когда в нем пропала былая страсть?

Дни мои проходили, лишенные покоя, и по ночам сон избегал меня.

Ах, было время, когда по другой причине не спала я, когда я не хотела проспать хотя бы одно мгновение своего счастья. Когда голова его покоилась на моей руке и он засыпал у меня, положив руку на мою щеку или на мою голову. Тогда я долго лежала без движения, смотрела на него и была счастлива и благодарна. Или же я сидела и держала на руках прекрасное дитя, я тогда была слишком эгоистична, чтобы положить его мирно в колыбель. Я не хотела спать, я должна была чувствовать, что держу его на руках, теплого, живого. Спать я смогу потом, потом, когда придет старость! Так думала я тогда; теперь я стара, но сон не приходит ко мне.

Полную уверенность и гармонию, полную удовлетворенность и цельное счастье я испытывала лишь в те краткие минуты, когда держала в своих объятиях любимого мужчину или любимое дитя. Тогда у меня не было желаний. Но когда объятия мои пусты — в меня вселяется волнение и страх жизни.

Но когда я была вместе с ребенком, я жаждала всегда разделить его близость с мужем. Мне хотелось, чтобы мы оба держали ребенка. Мне было так страшно, что связь между нами может на мгновение ослабнуть. Мне хотелось, чтобы они оба плотно прижались ко мне. Но мужчина хочет спать ночью. Мужчина не может понять, что так очаровательно в маленьком ребенке, который днем мешает нам работать, а ночью — спать и марает наши платья!

Но одна привязанность к ребенку не удовлетворяла меня, хотя я любила его любовью, которая граничила с мукой, и хотя все мое существо стремилось оказать ему заботу, нежность и благодарную любовь. Но почему ребенок не удовлетворял меня?

«Материнская любовь инстинктивна и стремительна, — говорит Вейнингер, — эта любовь знакома животным не менее, чем людям. Одно это служит доказательством, что такая любовь — непостоянная любовь, что такой альтруизм не есть настоящая нравственность…»

И все же для матери не существует достаточно большой жертвы, если дело касается ее ребенка. Или, вернее, ни в чем нет жертвы. Это я ежедневно говорила своим детям с тех пор, как они стали понимать. Каждая печаль, каждый труд, даже самые ужасные боли, при которых мы даем им жизнь, вознаграждается в тысячу раз в тот момент, когда мы берем на руки наше дитя. Все, что мы делаем для них, мы делаем для себя — из любви, из эгоизма.

Мои дети и я! Мы представляем настолько одно целое, что трудно даже уяснить себе это разумом. Благословенны маленькие существа, с которыми я жила все эти годы, вместе с ними я созревала. Они никогда не внесли ни капли горечи в мою жизнь. Они были для меня лишь светом и радостью. И даже страх за них, страх жизни и смерти, неизменно следующей за каждой любовью, был для меня источником развития в себе человека. Как должна я быть признательна им за это! Но все же всю жизнь я живу вдали от них. Всю жизнь, тяжелую жизнь, в которой они не могут принять участие, потому что они еще дети.

Почему наша обоюдная любовь не наполняет моей жизни, отчего она не дает мне уверенности и покоя? Почему гордое сознание, что я дала им жизнь и радость обладания ими не внушают мне достойного чувства, так часто встречающегося у мужчин? Отчего это томление, это ожидание? Отчего? И я не могу себе дать отчета, чего я жажду, чего я жду.

Если бы и моя жизнь была праздной! Но я ненавижу леность и всегда деятельна.

Не в том ли причина, что мать во мне слабее любовницы? Не в том ли, что я по своей натуре принадлежу к той категории «проституток», которую определяет Вейнингер, к тем, для кого постоянная любовь и поклонение мужчины так же необходимо, как свет и воздух, к тем, кто становится музой и вдохновительницей мужчины! Но и этого нет в моей жизни. Я должна улыбнуться при этой мысли, но улыбка моя полна горечи. Мужу моему, признающему только логику и реализм, не нужна муза. Или же то обстоятельство, что я не могла стать его музой, — надрыв в его жизни? Что знала я об этом и что вообще знают люди? Немногим дано быть такими многознающими, как несчастному юноше Вейнингеру. Но часто, читая его книгу, я думала с женской наивностью: если бы он достиг моего возраста, быть может, он сократил бы свою книгу? Или же только у нас, женщин, каждый день увеличивается неуверенность, так что под конец у нас остается одно лишь ужасное чувство отчаяния и бессилия! Против только что найденной истины подымается снова другая. И человеческая душа становится бездной, полной неразрешимых загадок. Но в том, должно быть, сила Вейнингера, что он таким молодым писал свой труд. Долгая жизнь внесла бы в него сомнения, т. е. нормальная жизнь в полном здоровье[7] и в обществе людей.

Он рисует нам женщин и требует, чтобы мы верили его словам, хотя он женщинам приписывает самые ужасные пороки. Он и в мужчине допускает пороки, но придает им совершенно другую окраску.

«Лживость, органическая лживость характеризует всех женщин. Совершенно неправильно определение, что все женщины лгут[8]. Это допускает предположение, что они иногда говорят правду».

Существуют, положим, также лживые люди; но у них этот кризис проходит иначе: он ведет — хотя бы на короткое время, но все же к «очищению». Если бы это было так! Через мужчину ведь и нам, женщинам, светит надежда!

Но в Вейнингере жило, должно быть, много женского. Потому что, хотя он, конечно, мог только очень мало знать о женщинах, все же его инстинкт заставил его сделать изумительно много верных заключений «о женщине», так же как и женщина может обладать многими верными (правильными) заключениями о мужчине, хотя она редко сознательно изучала его. И хотя Вейнингер утверждает, что еврейству, как женщине, недоступна высшая гениальность, то все же как евреи, так и женщина, должно быть, не совсем негениальны в том, что касается знания людей. Впрочем, это допускает даже Вейнингер. Он говорит: «Бывают женщины с той или другой гениальной чертой; но женщина-гений не существует, не существовала и не будет существовать».

Быть может, однако, что наш брак — идеальный брак. Мы не наскучиваем друг другу, хотя мы и не забавляем друг друга. Все у нас отрицательно, это правда, но что можно еще требовать? Любовь скоро проходит — это знают все. В лучшем случае остаются те многочисленные узы, которые соединяют две души посредством любви. Но люди трусливы. Не все так очаровательно смелы, как Байрон, который в свое время писал своему другу из Венеции. «Не могу приехать. Безумно влюбился; должен остаться здесь, пока не пройдет это».

Да, да, мы все теперь трусливы. Лицемерие вошло уже в нашу кровь и поэтому бездна между людьми и правдой, между людьми и природой все увеличивается. А ведь в сущности, все гораздо проще, чем люди хотят это сделать. И женщины, безусловно, гораздо менее сложны, чем думают мужчины.

Итак, совершенно и естественно, если отношения между супругами принимают такой характер, как между мною и моим мужем.

Недавно мне пришлось слышать от одного супруга, состоящего в так называемом «счастливом браке», следующую фразу: «Ничего не может быть скучнее супружеской половины!»

По всей вероятности, он нашел другой центр вне этой супружеской половины. Но у нас нет этого центра. Поэтому мы и не скучны друг другу и за исключением редких случаев мы не чувствуем ненависти друг к другу. Итак, супружеская половина не всегда представляет интерес. Но что делать, когда нет ничего более веселого!