Тирания Я: конец общего мира - Эрик Саден

они здесь пожизненно. Сколько внезапно поломанных судеб, и в итоге нередко – алкоголь, одиночество, уныние. Возвращаясь из школы, дети видят, как их родители слоняются по дому – должно быть, уже много часов подряд. Думалось, что от превратностей судьбы защитят правительства, но они – сколько ни разглагольствовали, пытаясь всех ободрить, – оказались бессильны. Разочарование зрело, создавая благодатную почву, на которой взрастет индивидуальная и коллективная память – в ней так и не сотрутся следы утраты иллюзий, чувства брошенности и предательства. На самом деле – и это лишь недавно стало понятно – она останется неизбывной и, явно или неявно, будет передаваться из поколения в поколение, чтобы становиться главным источником возмущений, которые могут вспыхнуть в любой момент: «Что такое в сущности большая История? Неужели просто события, оставляющие после себя то, что можно взвесить и измерить, – новые учреждения, новые карты, новые правила, новых победителей и побежденных? Или она также складывается из мгновений, казалось бы не оставляющих ничего, вообще ничего, кроме таинства призрачных связей между людьми, очень далекими друг от друга в пространстве и времени, но говорящими на одном языке?»[33]

А если люди еще и чем-то заняты, приходится признать не просто торжество общества потребления: торжествует мир, все дальше уходящий по пути рационализации, отчего тела и души находятся под постоянным прессингом. Термин «перенапряжение» возникает на рубеже 1970-х годов, когда большинство, чтобы жить или чтобы выжить, вынуждено приспосабливаться к изматывающему ритму общественного транспорта и тяжелых будней. Многие находят отдушину в мире домашнего комфорта, Святой Грааль которого – приветливая гавань пригородного коттеджа. По мере возможности все стараются сбежать от тягостной действительности. И вот подъем массового туризма, которому служат автомобили, трейлеры, вместительные самолеты международных авиалиний и их звезда – «Боинг 747», выведенный на рынок в 1970 году. Появившийся в начале семидесятых скейтборд дарит чувство, будто скольжение по асфальту избавляет от груза повседневности и, выделывая причудливые фигуры, можно проживать мгновения полной свободы и счастья.

На разбитых улицах американских городов столько наркотиков, что от них некуда деться. Стены и опоры метро разрисованы граффити – знаками незримого присутствия безвестных и безымянных «я», способных, впрочем, находить собственный язык, чтобы их услышали. В гетто Южного Бронкса возникает новая музыка – хип-хоп, его исполнители предпочитают пению протестную декламацию, обличая безразличие политиков к чернокожему и латиноамериканскому неприкаянному населению. А всего в нескольких десятках кварталов южнее, в Верхнем Ист-Сайде, ультрафешенебельном районе Манхэттена, – экстатическая опустошенность в танцах под звуки стерильного диско или бесполые голоса «Би Джиз», повторяющие в 1977 году, как заезженная пластинка: «Life goin’ nowhere […] I’m stayin’ alive» («Жизнь ведет в никуда […] Но я продолжаю жить»).

В том же году истерзанная Англия бьет исторический рекорд: там более миллиона официальных безработных. Весь Лондон завален мусором и отходами из-за бессрочной забастовки уборщиков, начавшейся вслед за забастовками участников других профсоюзов и общественных движений. Какими далекими кажутся теперь послевоенные времена, когда Лейбористская партия пообещала всем процветание и благополучие. Молодежь в рваной одежде, сколотой английскими булавками, бреется налысо, словно высмеивая простодушных хиппи, которые витали в облаках, слушали «Пинк Флойд» и еще верили в сказки про «peace and love» («мир и любовь»). Зародившееся движение панков с грохотом и треском отметило окончательный провал политического проекта – десятилетий продолжавшейся лжи: мол, мы хотим сообща трудиться во имя экономического и общественного прогресса. Под какофонический скрежет инструментов рокеры надрывают глотки и брызжут слюной в толпу – вот она, ярость перед лицом хаоса. «Секс Пистолз» с Джонни Роттеном (Гнилым), эдаким Квазимодо в прикиде тедди-боя[34], вопят: «No Future» («Будущего нет») и провозглашают: «Anarchy for the UK» («Анархия в Соединенном Королевстве») – «Я антихрист / Я анархист / Чего хочу – не знаю […] / Прохожим наваляю […] / Кто последний – мечту купить? / Ваше будущее – супермаркет / Мне анархией в городе быть».

Помимо внешних признаков нигилизма, у этого огненного шоу было еще и политическое звучание. В декабре 1976 года фанзин[35] Sideburns («Бакенбарды») опубликовал иллюстрацию с тремя записанными аккордами – ля, ми и соль. Комментарий гласил: «Вот аккорд, вот другой, вот третий, пора создать собственную группу». Напрашивается очевидное «Do It Yourself», или DIY («сделай сам»), превратившееся в еще более категоричный призыв: «DIY or Die» («сделай сам или сдохни»). Формулировка утверждает необходимость справляться собственными силами и ни от кого ничего не ждать. Принцип не ограничен панк-роком и определяет новый этос того времени, когда произошел «переход от автономии как чаяния к автономии как условию существования в индустриальном обществе»[36].

Историческая наука опирается обычно на факты, приведенные в хрониках или в газетах, порой на частные свидетельства и письма. И, напротив, редко – на анализ психологии толпы – быть может, в силу недостаточной его объективности и исчислимости, – а между тем при попытке детального осмысления он оказывается не только информативным, но и проливает новый свет на ситуации прошлого. С этой точки зрения можно сказать, что к последней трети 1970-х годов весь Запад успел пережить первую общую коллективную травму после того, как постепенно сошел на нет договор о доверии, до недавнего времени привлекавший большинство, формировавший своего рода смысл жизни этих людей, да и общества в целом. Возник слом, глубокая рана, которая – сегодня мы это понимаем – уже не затянется. На ней взрастут ресентимент, возмущения, мятежи, которые, вольно или невольно, иногда десятилетия спустя, послужат началом предательства современного, – не случайно Петр Кропоткин писал: «Буря зарождается в прошлом, в далеких краях. Долго будут бороться холодный туман и горячий воздух, но равновесие нарушается – и вот гроза»[37].

Кейнсианство обнаружило неспособность сопровождать кризис и объяснять его. Периоды стагнации способствовали тому, что снова в чести оказались ультралиберальные тезисы и политика производства и предложения. В 1974 году пресловутую Нобелевскую премию по экономике получил Фридрих Хайек, заявивший, что, будучи далекой от требований социального перераспределения богатств и прочего гуманистического вздора, модель, за которую он ратует, представляет единственную разумную и реальную перспективу. Вскоре ее более или менее явно начнут заимствовать правительства государств по всему миру. Пробьет час радикального или свободного от предрассудков либерального индивидуализма. Он примет такой размах, что Джон Локк от этого, верно, перевернулся бы в гробу.

5. No country for old men[38]

[Неолиберальный поворот и появление нового индивидуального этоса]

Если ради определенных интересов или – шире – для сохранения некой модели общества нужно