Работы разных лет: история литературы, критика, переводы - Дмитрий Петрович Бак

Кенжеев»[528]. Волгин подчеркивает, что «в отличие от исполненных юного скептицизма товарищей, ‹…› в Сереже Гандлевском ощущался сильный, хотя и умеряемый филологическими знаниями наив. Гандлевский был открыт, импульсивен, легко ввязывался в споры и не пренебрегал возможностью терпеливо объяснить графоману, что тот – графоман»[529].

В начале 1970-х годов, наряду с официально действовавшей университетской литературной студией, Гандлевский входил в тогда же сложившуюся поэтическую группу «Московское время». По его мнению, «в наиболее полном составе “Московское время” существовало с 1972 по 1974 год»[530], тогда же были составлены самиздатские коллективные сборники стихов Цветкова, Кенжеева, Сопровского, Гандлевского, Полетаевой, Казинцева и других участников группы. В 1974 году эмигрировал Алексей Цветков, через несколько лет Россию покинул Бахыт Кенжеев, Александр Казинцев все больше сближался с литераторами неопочвеннической, фундаменталистской ориентации.

Некоторые современные критики распространяют историю «Московского времени» на восьмидесятые и даже на девяностые годы. Так, М. Айзенберг среди представителей младшего поколения группы называет Г. Дашевского, Д. Веденяпина, В. Санчука[531]. Однако несомненно, что именно в 1970-е годы, в пору лидерства Цветкова, Гандлевского, Кенжеева и Сопровского, группа осуществила важнейшую работу по самоопределению отечественной неподцензурной поэзии, поиску стилевых ориентиров и предтеч в «золотом» и «серебряном» веках русской лирики.

Гандлевский важнейшим достижением «Московского времени» считает отход от жизненных и творческих принципов поэтов-символистов начала ХХ века: «жреческая поза в чистом, символистском виде не приветствовалась. ‹…› А в поэзии для нас тогда безусловной удачей и пределом стремлений казался акмеизм»[532]. Именно с акмеистической поэтикой связано всегдашнее стремление Гандлевского к абсолютной точности, однозначности поэтического слова, к отсутствию в стихе какой бы то ни было профетичекой глоссолалии и затемненности смысла. Конкретность бытовых описаний у него абсолютна и лишена пафосного подтекста тайны:

Смотреть, стирая робу, как вода

Наматывает водоросль на сваю,

По отмели рассеивает стаю

Мальков и раздувает невода.

(«Растроганно прислушиваться к лаю…», 1986).

Напротив, всякая возможность символической и символистской («блоковской») глубины и «неоднозначности» немедленно ведет к иронии:

Аптека, очередь, фонарь

Под глазом бабы. Всюду гарь…

(«Вот наша улица, допустим…», 1980).

Во многом под влиянием стилевых опытов Гандлевского в круге «Московского времени» семидесятых годов осуществлялась, по выражению М. Айзенберга, «многолетняя целенаправленная выработка большого стиля, нормативного стиха»[533], приобреталась «акмеистическая закалка»[534]. Еще более масштабные обобщения склонен делать В. Кулаков, учитывающий также творчество поэтов ленинградского андеграунда шестидесятых годов: «Поэты группы “Московское время” в целом продолжили работу неоакмеистских (ахматовских) шестидесятников по созданию собственного “твердого стиля”, восстановлению лирического стиха и прерванной традиции»[535].

Поэтика «Московского времени» во многом обусловила и особую этику литературного поведения участников группы. Сочинение стихов лишилось пророческого ореола, все более становилось обдуманным жестом культурного эскапизма. Выработанный поэтами «Московского времени» маргинальный поэтический профессионализм отчетливо противостоял образу жизни «советского писателя». Позже, в повести «Трепанация черепа» Гандлевский напишет: «Я имею честь принадлежать ‹…› к кругу литераторов, раз и навсегда обуздавших в себе похоть печататься. Во всяком случае, в советской печати. Можно быть занудой или весельчаком, трусом или смельчаком, скупердяем или бессребреником, пьяницей или трезвенником, дебоширом или тихоней, бабником или однолюбом, но обивать редакционные пороги было нельзя»[536].

Добровольная маргинальность касалась не только собственно творческого, но и «гражданского» поведения. В отличие от многих представителей ангажированного поколения шестидесятых, литераторы-«семидесятники», – юноши генерации Венедикта Ерофеева, – были по большей части аполитичны. «Когда в Чехословакию вошли советские войска, мы с приятелем, помнится, катались на велосипедах»[537], – писал Гандлевский в «Трепанации черепа». Заменой насаждавшегося в советскую эпоху «социально активного» поведения нередко служила своеобразная алкогольная метафизика, определившая жизненные устои для героев поэмы в прозе Вен. Ерофеева «Москва – Петушки». Тот же «алкогольный дискурс» обильно присутствует и в поэзии Гандлевского, некоторые его строки приобрели воспринимаются как афоризмы («Когда волнуется желтеющее пиво» – перифраз известного стиха Лермонтова – и т. д.).

После окончания университета для Гандлевского наступает продолжительный период богемного существования, многочисленных авантюрных поездок по экзотическим уголкам страны, случайных заработков:

Дай Бог памяти вспомнить работы мои,

Дать отчет обстоятельный в очерке сжатом.

Перво-наперво следует лагерь МЭИ,

Я работал тогда пионерским вожатым…

(«Дай Бог памяти вспомнить работы мои…», 1981).

В одном из стихотворений Гандлевский прямо идентифицирует себя с маргинальным героем рок-баллад, исполнявшихся популярной в музыкальном андеграунде 70–80-х годов ленинградской группой «Аквариум». «Поколение дворников и сторожей» – назвал этих юношей лидер «Аквариума» Борис Гребенщиков. «Я сам из поколенья сторожей» – декларативно завершает Гандлевский стихотворение «Мне тридцать, а тебе семнадцать лет…» (1986).

В конце 70-х – начале 80-х годов стихи Гандлевского начинают появляться в периодике русского Зарубежья («Континент», «Русская мысль», «Стрелец» и др.). Поэт обретает признание среди почитателей неподцензурной русской поэзии в России и за границей. Все резко изменилось в 1985 году, после прихода к власти Горбачева. В первые годы так называемой перестройки на Гандлевского буквально обрушивается известность, популярность. В течение нескольких лет происходят события, которые обычно случаются в жизни поэта на протяжении достаточно долгого времени. Читатели знакомятся с первыми публикациями Гандлевского в толстых журналах («Новый мир», «Юность», «Знамя», «Октябрь», «Дружба народов»). Параллельно выходят обширные подборки в обильно издававшихся тогда альманахах, постепенно терявших традиционный для советского времени аморфный облик хаотических коллективных сборников (так называемых братских могил), становившихся все более концептуальными («Молодая поэзия», 1989; «Зеркала», 1989; «Граждане ночи», 1990).

Наконец, в 1989 году в серии «Анонс» издательства «Московский рабочий» увидела свет первая книга Гандлевского «Рассказ»: 23 стихотворения, многие из которых впоследствии будут считаться «знаковыми», программными («Самосуд неожиданной зрелости…», «Элегия» («Апреля цирковая музыка…»), «Стансы» («Говори. Что ты хочешь сказать? Не о том ли, как шла…») и др.). Огромный тираж книги (10 тысяч экземпляров) был рассчитан еще на читательскую аудиторию и систему книготорговли советского времени. Сборник Гандлевского вышел в момент исторического перелома, на грани эпох. Уже через несколько лет подобные тиражи поэтических книг станут совершенно немыслимыми, перестанут существовать все основные институты советского книгопечатания, в том числе и некогда крупное издательство «Московский рабочий».

В эти же годы происходит еще одно знаменательное событие. Спустя десятилетие после золотой эпохи «Московского времени» Гандлевский вновь обретает дружеский круг поэтов-единомышленников, сложившийся во второй половине 1980-х годов вокруг клуба «Поэзия». Среди новых товарищей Гандлевского – поэты разных стилистических направлений, разных поколений, наконец разной степени известности: Дмитрий Александрович Пригов и Лев Рубинштейн, Михаил Айзенберг и Тимур Кибиров, Виктор Коваль и Денис Новиков.

Это поэтическое сообщество