Работы разных лет: история литературы, критика, переводы - Дмитрий Петрович Бак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В 1991 году Гандлевский был принят в Союз писателей. С 1992 года работает редактором отдела публицистики в журнале «Иностранная литература». В 1992–1993 годах Гандлевский был автором и ведущим цикла литературных передач «Поколение» на радио «Россия», в течение 1995/96 учебного года вел семинар о современной отечественной поэзии в Школе современного искусства (Российский государственный гуманитарный университет).
С конца 1980-х годов появляются переводы Гандлевского на иностранные языки. Стихи переводятся на английский, французский, немецкий, итальянский, финский и польский; проза – на английский, французский, немецкий. Гандлевский принимает участие в поэтических фестивалях и выступлениях в Австрии, Англии, США, Швеции.
Однако окончательный выход поэта из андеграунда состоялся, пожалуй, в 1995 году, с появлением в питерском издательстве «Пушкинский фонд» книги стихов «Праздник», имевшей громкий и стойкий успех, отмеченной премией «Независимой газеты» под названием «Анти-Букер» в качестве лучшего поэтического сборника года. Лауреат от премии вскоре отказался из-за бюрократических процедур, по его мнению, несовместимых с «литературным поведением» поэта. Отказ от премии имел достаточно широкий резонанс в прессе, однако главным предметом для оживленных дискуссий были все же стихи.
С выходом в свет «Праздника» стало очевидно, что Гандлевский – поэт одной темы, автор одной бесконечной книги. Именно этим обстоятельством оправдана его сравнительно невысокая «продуктивность». В силу постоянства тематики и верности автора собственным стилистическим принципам, смысловая весомость всякого вновь созданного стихотворения многократно возрастает в силовом поле написанного и опубликованного ранее. Вечная и неизменная тема Гандлевского проста: соотношение внешней биографии и подлинной жизни одного, изображенного со всею возможной обстоятельностью человека.
Герой Гандлевского никогда не воспринимает окружающее с птичьего полета, панорамные изображения и глобальные обобщения в стихах практически отсутствуют, вместо них – пристальное вглядывание в детали, непритязательные приметы времени, будь то привычный для тесных квартир шестидесятых годов настенный коврик с изображением оленьей охоты или кубик Рубика, изобретение начала восьмидесятых.
Каким же образом из «объективных» фактов биографии складывается жизнь и судьба, в какие моменты и почему наступает вдруг «самосуд неожиданной зрелости»? Ответ незамысловат: жизнь, по Гандлевскому, «складывается» всегда, нужно только иметь силы для того, чтобы увидеть за деревьями лес, понять, что наряду с круговым ходом секундной стрелки в любом отрезке человеческого существования бьется пульс судьбы. Отсюда вытекают две важнейшие особенности поэтики Гандлевского.
Во-первых, поводом для написания стихов никогда или почти никогда не служит «озарение», вызванное переломным моментом взросления, прекрасным пейзажем или только что прочитанной книгой. Поэзия может прийти в любую секунду, ее способна пробудить ничтожнейшая бытовая частность: «повод для сочинительства у меня почти никогда не бывает связан с намерением»[548], – подчеркивает Гандлевский.
Во-вторых, лирика Гандлевского тяготеет к повествовательности, к рассказу (ср. название первого сборника!) о том, что уже состоялось и нуждается лишь в связном изложении, а вовсе не рождается здесь и теперь, по мановенью «музы». Миг бытового времени по мере рассказывания становится соизмеримым с масштабом вечности, причем исключительно важно, что итоговая сентенция нередко не имеет ничего общего с исходным пунктом рассуждений:
Скрипит? А ты лоскут газеты
Сложи в старательный квадрат
И приспособь, чтоб дверца эта
Не отворялась невпопад.
Порхает в каменном проеме
Невзрачный городской снежок.
Все, вроде бы, но остается
Последний небольшой должок.
Еще осталось человеку
Припомнить все, чего он не,
Дорогой, например, в аптеку
В пульсирующей тишине.
И, стоя под аптечной коброй,
Взглянуть на ликованье зла
Без зла, не потому что добрый,
А потому, что жизнь прошла.
(«Скрипит? А ты лоскут газеты…», 1993)
Не означает ли все это, что человек о главном в своей жизни может задуматься не иначе как мимоходом сминая в комок «лоскут газеты» либо «дорогой, например, в аптеку»? Что вокруг, следовательно, нет ничего прекрасного и возвышенного par exellence, а стихи вырастают исключительно из сора и бытовых банальностей, сводятся к бескрылому физиологическому очерку? Гандлевский вроде бы прямо подталкивает читателя к такому выводу:
А что речи нужна позарез подоплека идей
И нешуточный повод – так это тебя обманули…
(«Стансы», 1987)
На самом деле все не так. Именно в многочисленных афоризмах Гандлевского, в его отточенных (нередко императивных) словесных формулах и преодолевается хаос, обретает смысл невыносимая беспорядочность обыденных событий, фиксируется переход от биографии к судьбе: «Трудна не боль – однообразье боли»; «Спору нет, память мучает, но и она // Умирает – и к этому можно привыкнуть» и т. д. и т. п. Рутинное существование преображается именно в самом процессе повествования о нем, в поиске и обнаружении собственной способности рассказать о мимолетном, о том, что обычно скользит по периферии бокового зрения. При этом подчеркнутая традиционность просодии («Для меня точно рифмовать – все равно, что чистить зубы утром и вечером: рефлекс многолетней давности»[549], – говорит Гандлевский) контрастно оттеняет парадоксальность тематики.
Итак, герой Гандлевского – влюбленный юнец, беспутный бродяга, сторож-маргинал, рассеянный дачник – наделен поэтическим даром. Однако имя этому дару – не вдохновенье, не причастность к высотам духа, а простая способность к говорению. Речь течет словно бы сама по себе: «Говори. Ничего не поделаешь с этой напастью» – последняя строка открывающего книгу «Праздник» посвященного матери поэта программного стихотворения «Стансы» («Говори. Что ты хочешь сказать? Не о том ли, как шла…», 1987). Единственное отличие поэтической речи от вязнущей в мелочах болтовни – способность если не гармонизировать, то попросту объяснить и упорядочить жизнь. Именно в стихах, в насыщенном отточенными афоризмами рассказе
Тарабарщина варварской жизни моей
Обрела простоту регулярного парка.
(«Будет все. Охлажденная долгим трудом…», 1980)
Словно бы развивая магистральную тему первой книги, Гандлевский в «Празднике» представляет читателю целую череду стихотворений, озаглавленных по их жанровой принадлежности («Стансы», «Баллада», «Элегия», «Два романса»). Варьирование риторических моделей, связанных с легко узнаваемыми жанрами золотого века русской поэзии, носит у Гандлевского глубоко осмысленный и осознанный характер. Можно вспомнить в этой связи мастерскую стилизацию жанра «жестокого романса» в стихотворении «Устроиться на автобазу…», получившем широкую известность, в частности, благодаря работам лингвиста и литературоведа А. Жолковского о так называемой инфинитивной поэзии.
Следует подчеркнуть, что при всей их демонстративной интертекстуальной «вторичности», жанровые стилизации Гандлевского весьма далеки от постмодернистской «центонной» (термин В. И. Новикова) поэтики, во главу угла ставящей монтирование узнаваемых и иронически переосмысленных классических цитат. Так, в упомянутом стихотворении безусловно ироническая интонация:
Устроиться на автобазу
И
