Работы разных лет: история литературы, критика, переводы - Дмитрий Петрович Бак

собственного существования. Соответственно, иронические пассажи начала повести сменяются не более и не менее как молитвенной риторикой:

Господи, дай мне сил ради Бога пресвятого! Дай мне сил на простые и ежедневные дела, дай мне сил не думать бесконечно об одном и том же и помнить о делах и муках твоих. Господи всемогущий, дай мне толику сил не сетовать, не ждать жизни, но жить, превозмогать себя и уметь сосредоточенно думать о том, что кажется мне сейчас ненужным, но нужно необходимо другим, а, по их мнению, нужно и мне. Помоги мне, помоги моему неверью в свет и счастье, которые суть везде и всегда, только нет сил их замечать и чувствовать полноту в груди…[553]

Если прочесть повесть достаточно прямолинейно, то сумма ее достоинств будет сведена к абсолютной исповедальности, к дерзкой попытке публичного самообнажения, которое, однако заканчивается предсказуемым и заведомо благим «духовным возрождением», обретением «подлинного смысла» и т. д.:

Чего я хочу. Я хочу выучить английский язык; хочу разбогатеть за счет сочинительства и купить трех- или даже четырехкомнатную квартиру здесь же в Замоскворечье; хочу, чтобы мой литературный дар не оставил меня… А если окажется, что этого мне нельзя, а надо слиться с остальными людьми электричек, улиц, метро и каким-то обычным способом зарабатывать себе на жизнь – не беда, быть посему. Тогда я хочу до пенсии доработать в журнале «Иностранная литература» и тем более выучить английский язык и стать хорошим редактором; хочу дожить до внуков, бодрой старости и умереть в одночасье, потому что очень боюсь боли…[554]

Признание повести Гандлевского документальной исповедью, неизбежно сужает ее смысл: при таком варианте прочтения на первом плане окажутся автобиографические подробности: предки и прародители автора «Трепанации», бесконечные любовные и алкогольные истории из жизни столичной литературной тусовки и т. д. Внимательный читатель, возможно, обнаружит также содержательные комментарии ко многим известным стихотворениям Гандлевского, узнает об истории их создания, отметит прямые автоцитаты. К примеру, герой «Трепанации» в тяжелом похмелье досадливо произносит про себя: «Вот это смерть и есть, допрыгался, придурок…» Это строка из известного стихотворения («Все громко тикает. Под спичечные марши…», 1994), значит, у описанных в нем страданий есть алкогольная подоплека – из самого стихотворения это вовсе не явствует…

«Трепанация черепа» никоим образом не укладывается в тесные рамки творческого автокомментария. В прозе Гандлевского на равных правах присутствуют как подчеркнуто достоверное изображение подлинных происшествий его собственной жизни, так и стремление увидеть в повседневных частностях вечные законы человеческого бытия как такового. Универсальный мотив перемены, обретения новой судьбы в мифологии и литературе представлен в двух основных вариантах, которые можно было бы условно обозначить как «метаморфозу» и «преображение».

Смысловой контекст метаморфозы принципиально связан с многократностью возможных превращений, каждое из которых воспринимается как «второе рождение» (пастернаковская аллюзия, здесь, конечно, не случайна), «возрождение», возвращение к ранее известной, но временно утраченной подлинности себя самого. За вторым рождением естественным образом может последовать третье, четвертое и т. д.

Семантический ореол «преображения» и проще, и сложнее: это ни в коем случае не второе рождение, не третье, а именно первое, воспринимаемое как единственно возможное и окончательное. Наиболее отчетливо преображение в изложенном понимании воплощено в топике мифа о рождении Афины Паллады из головы Зевса. Грозная богиня появляется на свет сразу в боевом облачении, без всякого намека на необходимость «взросления», «становления» и т. д.

Присутствие «палладианского мифа» в смысловой структуре повести Гандлевского удостоверено не только лейтмотивом трепанации черепа как шага к новой жизни. Герой-автор занят разрешением непременно возникающей в связи с комплексом преображения антиномии между «вторичностью» переживаемых прозрений и их подлинностью, единственностью. Герой рождается заново, но не воз-рождается, он словно бы впервые появляется на свет:

…на сорок втором году я впервые с полной достоверностью ощутил, что смерть действительно придет и «я настоящий» (ср. у Мандельштама: «Неужели я настоящий…». – Д. Б.) и все мелочи и подробности моей жизни предстали мне вопиющими и драгоценными. Ко мне вернулись память и дар речи, и я никак не могу заткнуть фонтан. Меня осенила бессвязность фолкнеровского Бенджи, ибо я думаю одновременно обо всем[555].

Присутствие у Гандлевского упоминания о безумной пророческой глоссолалии Бенджи Компсона, героя «Шум и ярости» ясно указывает на семантическую подоплеку «подлинного рождения». Она состоит в расширении и углублении способности видеть, слышать и понимать. Телесная инициация, переживаемая героем в Институте нейрохирургии, становится шагом на пути к обретению дара слова, «глагола» (ср. сходный ряд мотивов телесного и духовного обновления в пушкинском «Пророке»).

В 1998 году в привычном для Гандлевского петербургском издательстве «Пушкинский фонд» вышел сборник эссе «Поэтическая кухня». Тексты, вошедшие в книгу, ранее публиковались в «Знамени», «Литературной газете», в газете «Культура», а также в журналах «Итоги», «Новое время», «Пушкин» (ныне известное сетевое издание «Русский журнал»).

В «Поэтической кухне» собраны тексты весьма разнообразные как по тематике, так и по жанровой природе. Среди них «чистые» эссе («Из-за спины авторитета») и мемуарные зарисовки (о А. Сопровском, об Арсении Тарковском, о Москве шестидесятых и семидесятых годов); фрагменты переписки (с П. Вайлем) и поэтические манифесты («Критический сентиментализм» и «Метафизика поэтической кухни»); очерки о друзьях-поэтах (А. Цветкове, М. Айзенберге, Л. Лосеве), о современниках и предшественниках в поэзии (от Пушкина и Боратынского, Ходасевича и Набокова – до Есенина и Галича); кроме того – предисловия к книгам, выдержки из радиодиалогов (с А. Генисом на «Радио “Свобода”») и интервью (беседа с Денисом Новиковым из журнала «Стас»), наконец, выступления при вручении литературных премий и рецензии.

Важно, что рецензируемые книги именно как таковые в книжном переиздании эссе не названы. Это, конечно, приводит порою к повторам: подряд напечатаны несколько вещей о Бродском и Лосеве. Однако повторы эти допущены не без умысла. Гандлевский верен принципу предельной добросовестности, он всегда старается высказаться на «заданную тему» исчерпывающе и всерьез, порою – сознательно затмевая собою, своим впечатлением героя заметок. В предисловии к «Поэтической кухне» Гандлевский прямо декларирует «единство метода» собственных стихов, прозы и эссеистики:

Пишешь ли стихи, прозу, эссе о литературе или страницу – другую по редакционному заданию, главная забота – точная передача своего взгляда на вещи[556].

Так же жестко и Гандлевский обосновывает и почти демонстративную лапидарность многих своих эссеистических текстов:

Я считаю, что в эссе должно быть столько абзацев, сколько мыслей, и в каждом абзаце столько предложений, сколько оттенков мысли[557].

В сборнике «Поэтическая кухня» немало высказываний, поясняющих специфику позиции Гандлевского в нынешней полемике «архаистов и новаторов». Можно выделить следующую реплику из эссе Выбранные места