Работы разных лет: история литературы, критика, переводы - Дмитрий Петрович Бак

завершающиеся известным пассажем: «…так рано, что и не знала я, что я поэт».

Совсем не каждый стихотворец, наслышанный о дебютах Пушкина с Лермонтовым, рискнет публиковать стихотворение, написанное в 15 лет. А вот Олеся Николаева отваживается, и недаром.

Под облаками мою окна,

и тряпки мокрые в руках,

чтоб засверкало всё, что блёкло,

я мою окна в облаках,

Как чудно смыть, отмыть, умыться –

долой все пятна и следы! –

и стать лишь света ученицей,

и стать помощницей воды…

Да здесь же – все сразу, фирменное, николаевское: бытовые подробности и стремление воскресить, энергичными движениями отмыть до полной ясности и прозрачности все полузабытые смыслы, затуманенные презренной прозой будней. И вот ведь парадокс: в более поздних стихах сгущение метафизических подтекстов подобного «избавления от нечистоты» не только придает стихам нашего автора гораздо большую весомость, но и способно скрыть от почитателя только глубоких религиозных иносказаний – подлинность первоначального жеста, некогда освобожденного от всякой метафизики, наивного, чрезмерно оптимистичного, но безусловно подлинного: не очищение мира от скверны, но всего лишь мойка окон, стирка… И все это, повторюсь, никуда не исчезает, сохраняется, длится. Вот подобный пример из второго сборника «На корабле зимы» (1986):

Достойно сыпать порошок из пачки

и дело начинать, и вот – готово:

кипенье стирки и уменье прачки

отмыть и пот, и чад пережитого.

Обшлаг запятнан, ворот сер и сален,

владелец туп, неряшлив, смотрит вором,

но будет чист, и свеж, и открахмален

и воротник, и вышивка с узором.

(«Прачка»)

Иногда Олеся Николаева видит бытовую сторону жизни не только в связи с повседневной «очистительной» и немудреной работой, но и приподнято-романтически. Эти ахмадулинские нотки, ощутимые отнюдь не только в заглавии сборника[567], порой выглядят почти анахронично, но от этого не утрачивают искренности:

Бог Скорости сомкнет меня опять,

все перепутав, сдвинет в горло сердце,

что там забьется,

будет клокотать

и пениться энергией инерций.

(«Движение»)

В том-то и дело, что стремительно проносящийся поезд, сумасшедшая автомобильная гонка в ранних стихах Николаевой – не только запоздалые знаки шестидесятнического упоения техникой и «физикой», но самая что ни на есть «лирика». Неистовая страстность, неудержимость – не последствие эпохи мотороллеров и автоматов с газированной водой, но главным образом – неотъемлемые, краеугольные особенности мироощущения ее героини. Но – сделаем следующий важнейший шаг в наших рассуждениях – эта героиня, будучи импульсивной и порывистой, постоянно словно бы испытывает чувство вины за собственное здоровье и счастье, энергию:

Но больше всех прости меня, больной,

прости, калечный, и прости, убогий,

за то, что рьян и крут румянец мой,

высок мой рост, неутомимы ноги…

(«Волна удачи»)

Гармония и сила привлекательны, но находятся под подозрением, вызывают чувство вины – такое переплетение эмоций составляет изначальную основу поэтического мира Олеси Николаевой. И главное, ее героиня готова во всем идти до конца – и в смирении, и в страсти; никогда не впадает в интеллигентское головное «виновничанье», фальшивое покаяние перед всем (и всеми), что (и кто) нерадив, несмел и неуспешен. Вот уж в самом деле, «Коль любить, так без рассудку!..»:

Я пойду за тобой до сосны, до березы и ели,

до избы деревянной, до рая, до ада, до дна…

(«Изба»)

Все мировые стихии – желанны, доступны, близки:

Зов из леса, плач из чащи,

из кустарника – смешок:

настоящий, вещий, вящий мир –

распоротый мешок!

Жест ундин, осанка Пана

и Сатира пляска, и –

все угодно, все желанно,

равно, родственно, – живи!

Тютчевские пантеистические хореи («Сумрак тихий, сумрак сонный, / Лейся вглубь моей души…» или: «Дай вкусить уничтоженья, С миром дремлющим смешай!») спустя полтора столетия звучат с новой силой. Упоительному единению с первоосновой жизни ничто не препятствует, кроме… сомнения:

Надо, надо ли трудиться

и мозолью натирать

холм, и дерево, и птицу,

луг и леса благодать?

Ничего не надо делать, –

смертью все чревато там,

где запрятан действа демон:

«Мне отмщенье – аз воздам!»

Этот переход от упоения к колебанию наступает почти неприметно, словно понарошку, и тут уже совсем (совершенно!) другие хореи приходят на память: «Надо, надо умываться / По утрам и вечерам…». Самозабвенное растворение во всех частностях жизни и – непреодолимо предписанная сдержанность; упоение полнотой жизни и – оглядка, притягательность вины: первоначала поэтического мира Николаевой здесь даны в своей исконной чистоте, существуют порознь, не задают единого алгоритма правильного поведения, гарантирующего отличные отметки по прилежанию. Могу так, а могу и иначе, поступлю вот этак, а назавтра – наоборот. Подлинно мое в не том или этом, а в самой неудержимой способности и склонности меняться, двоиться:

Прокликушествую лучше,

прокукушествую век:

пятаки труда с липучих,

сброшу со слипучих век.

(«На воле»)

Из этой двойственности, кажется, нет выхода, сплошное переключение скоростей, мерцание сомнений. Но вот – программное стихотворение первого сборника, одно из немногих перепечатывавшихся в позднейших книгах:

Нет, не заманишь, соленое море свободы:

крут мой характер и нынче он равен уму.

Мой повелитель желает мне теплой погоды,

старости сытой и легкой кончины в дому.

Здесь в немногих строках задана программа на многие годы, однако изначально она выглядит не более как возврат к самому первому стихотворению сборника, к вовсе не романтическому культу простых домашних забот:

Мне полюбилось носить неудобные платья,

в тесном дворе, размахнувшись, ковры выбивать,

вешать белье, раскрывая такие объятья,

что, задохнувшись, пространство могу целовать.

(«Отповедь»)

Именно так: мойка оконных стекол приближает к облакам, а развешивание простыней позволяет целовать пространство. Это что – смирение или особый род свободы? И если – последнее, то как же быть с «соленым морем», так и норовящим затянуть в свои бездонные хляби?

Подобные неразрешимые загадки, не имеющие решения уравнения – обозначают точки высшего смыслового напряжения во второй книге Олеси Николаевой – «На корабле зимы» (1986). Однако между этими каденциями располагается довольно значительное количество простых житейских историй, обстоятельных рассказов о случайных встречных, соседях и соседках.