Работы разных лет: история литературы, критика, переводы - Дмитрий Петрович Бак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Совсем не каждый стихотворец, наслышанный о дебютах Пушкина с Лермонтовым, рискнет публиковать стихотворение, написанное в 15 лет. А вот Олеся Николаева отваживается, и недаром.
Под облаками мою окна,
и тряпки мокрые в руках,
чтоб засверкало всё, что блёкло,
я мою окна в облаках,
Как чудно смыть, отмыть, умыться –
долой все пятна и следы! –
и стать лишь света ученицей,
и стать помощницей воды…
Да здесь же – все сразу, фирменное, николаевское: бытовые подробности и стремление воскресить, энергичными движениями отмыть до полной ясности и прозрачности все полузабытые смыслы, затуманенные презренной прозой будней. И вот ведь парадокс: в более поздних стихах сгущение метафизических подтекстов подобного «избавления от нечистоты» не только придает стихам нашего автора гораздо большую весомость, но и способно скрыть от почитателя только глубоких религиозных иносказаний – подлинность первоначального жеста, некогда освобожденного от всякой метафизики, наивного, чрезмерно оптимистичного, но безусловно подлинного: не очищение мира от скверны, но всего лишь мойка окон, стирка… И все это, повторюсь, никуда не исчезает, сохраняется, длится. Вот подобный пример из второго сборника «На корабле зимы» (1986):
Достойно сыпать порошок из пачки
и дело начинать, и вот – готово:
кипенье стирки и уменье прачки
отмыть и пот, и чад пережитого.
Обшлаг запятнан, ворот сер и сален,
владелец туп, неряшлив, смотрит вором,
но будет чист, и свеж, и открахмален
и воротник, и вышивка с узором.
(«Прачка»)
Иногда Олеся Николаева видит бытовую сторону жизни не только в связи с повседневной «очистительной» и немудреной работой, но и приподнято-романтически. Эти ахмадулинские нотки, ощутимые отнюдь не только в заглавии сборника[567], порой выглядят почти анахронично, но от этого не утрачивают искренности:
Бог Скорости сомкнет меня опять,
все перепутав, сдвинет в горло сердце,
что там забьется,
будет клокотать
и пениться энергией инерций.
(«Движение»)
В том-то и дело, что стремительно проносящийся поезд, сумасшедшая автомобильная гонка в ранних стихах Николаевой – не только запоздалые знаки шестидесятнического упоения техникой и «физикой», но самая что ни на есть «лирика». Неистовая страстность, неудержимость – не последствие эпохи мотороллеров и автоматов с газированной водой, но главным образом – неотъемлемые, краеугольные особенности мироощущения ее героини. Но – сделаем следующий важнейший шаг в наших рассуждениях – эта героиня, будучи импульсивной и порывистой, постоянно словно бы испытывает чувство вины за собственное здоровье и счастье, энергию:
Но больше всех прости меня, больной,
прости, калечный, и прости, убогий,
за то, что рьян и крут румянец мой,
высок мой рост, неутомимы ноги…
(«Волна удачи»)
Гармония и сила привлекательны, но находятся под подозрением, вызывают чувство вины – такое переплетение эмоций составляет изначальную основу поэтического мира Олеси Николаевой. И главное, ее героиня готова во всем идти до конца – и в смирении, и в страсти; никогда не впадает в интеллигентское головное «виновничанье», фальшивое покаяние перед всем (и всеми), что (и кто) нерадив, несмел и неуспешен. Вот уж в самом деле, «Коль любить, так без рассудку!..»:
Я пойду за тобой до сосны, до березы и ели,
до избы деревянной, до рая, до ада, до дна…
(«Изба»)
Все мировые стихии – желанны, доступны, близки:
Зов из леса, плач из чащи,
из кустарника – смешок:
настоящий, вещий, вящий мир –
распоротый мешок!
Жест ундин, осанка Пана
и Сатира пляска, и –
все угодно, все желанно,
равно, родственно, – живи!
Тютчевские пантеистические хореи («Сумрак тихий, сумрак сонный, / Лейся вглубь моей души…» или: «Дай вкусить уничтоженья, С миром дремлющим смешай!») спустя полтора столетия звучат с новой силой. Упоительному единению с первоосновой жизни ничто не препятствует, кроме… сомнения:
Надо, надо ли трудиться
и мозолью натирать
холм, и дерево, и птицу,
луг и леса благодать?
Ничего не надо делать, –
смертью все чревато там,
где запрятан действа демон:
«Мне отмщенье – аз воздам!»
Этот переход от упоения к колебанию наступает почти неприметно, словно понарошку, и тут уже совсем (совершенно!) другие хореи приходят на память: «Надо, надо умываться / По утрам и вечерам…». Самозабвенное растворение во всех частностях жизни и – непреодолимо предписанная сдержанность; упоение полнотой жизни и – оглядка, притягательность вины: первоначала поэтического мира Николаевой здесь даны в своей исконной чистоте, существуют порознь, не задают единого алгоритма правильного поведения, гарантирующего отличные отметки по прилежанию. Могу так, а могу и иначе, поступлю вот этак, а назавтра – наоборот. Подлинно мое в не том или этом, а в самой неудержимой способности и склонности меняться, двоиться:
Прокликушествую лучше,
прокукушествую век:
пятаки труда с липучих,
сброшу со слипучих век.
(«На воле»)
Из этой двойственности, кажется, нет выхода, сплошное переключение скоростей, мерцание сомнений. Но вот – программное стихотворение первого сборника, одно из немногих перепечатывавшихся в позднейших книгах:
Нет, не заманишь, соленое море свободы:
крут мой характер и нынче он равен уму.
Мой повелитель желает мне теплой погоды,
старости сытой и легкой кончины в дому.
Здесь в немногих строках задана программа на многие годы, однако изначально она выглядит не более как возврат к самому первому стихотворению сборника, к вовсе не романтическому культу простых домашних забот:
Мне полюбилось носить неудобные платья,
в тесном дворе, размахнувшись, ковры выбивать,
вешать белье, раскрывая такие объятья,
что, задохнувшись, пространство могу целовать.
(«Отповедь»)
Именно так: мойка оконных стекол приближает к облакам, а развешивание простыней позволяет целовать пространство. Это что – смирение или особый род свободы? И если – последнее, то как же быть с «соленым морем», так и норовящим затянуть в свои бездонные хляби?
Подобные неразрешимые загадки, не имеющие решения уравнения – обозначают точки высшего смыслового напряжения во второй книге Олеси Николаевой – «На корабле зимы» (1986). Однако между этими каденциями располагается довольно значительное количество простых житейских историй, обстоятельных рассказов о случайных встречных, соседях и соседках.
