Работы разных лет: история литературы, критика, переводы - Дмитрий Петрович Бак

Меньше внимания уделяется собственным переживаниям, поэт беспристрастно вглядывается в пестроту жизненных ситуаций. Резко увеличивается количество стихотворений повествовательных, доступных для пересказа в качестве некой связной «житейской истории». Соответственно преобразуется и ритмический рисунок: нарочитая размашистая небрежность, видимая необработанность фразы становятся главной приметой поэтической техники Олеси Николаевой. Стремление зафиксировать каждое мгновение жизни для русской поэзии уж никак не ново, стихи Пастернака вспоминаются при чтении второго сборника Николаевой неоднократно:

Когда из больницы Филатовской

забрали меня наконец,

со мною был дух ординаторской

и лампочки голой свинец.

Я шла среди мартовской сырости,

сутулясь, шарахаясь в грязь,

успев неожиданно вырасти,

но к миру не приноровясь…

(«Путь домой»)

Однако пастернаковские аналогии («И воздух синь, как узелок с бельем / У выписавшегося из больницы…» и т. д.) обманчивы. Читателю предлагается не просто и не только остановить мгновенье, удержать в памяти произвольно извлеченное из суеты событие, чувство, слово, но увидеть в любом мгновении провиденциальную единственность, универсальную смысловую значительность. Скорее наоборот:

Нет, это не хаос!

Здесь нет эпизодов приблудных,

слепых совпадений, случайно сплетенных интриг.

И что б ты ни крикнул в колодцы ночей беспробудных,

вернется к тебе, обернувшись событием, крик.

(«Нет, это не хаос…»)

Видимость, кажимость, случайность уравновешиваются непоколебимой существенностью, закономерностью всякого мгновения, поистине

…Случается только то,

что должно случиться.

(«То, что должно случиться»)

Соотношение случая и закона все чаще оборачивается притчей, любая «конкретная» история о характерах и обстоятельствах постепенно обретает тот самый смысл, который И. Роднянская сопоставила с «реализмом» в средневековом смысле слова. Это означает, по сути дела, предрешенность любого события, любой ситуации, поскольку в нее заранее встроено обобщение, некий категорический императив предписанного поведения. Да, конечно, в нравственно-философском плане все это очень глубоко и достойно, тут Роднянская права. Но поэзия-то, «глуповатая» старушка поэзия каким образом сохраняет шанс выжить? Я уже говорил, что Олеся Николаева работает на границах стихотворчества – именно притчевый подтекст ее зрелых стихотворений ставит эту проблему с невиданной остротой. Тонкая и опасно прозрачная грань отделяет поэзию Николаевой – нет, не от авангардного отождествления с жизнью, с обычным (прямым, «непоэтическим») словом, а – наоборот – от сакральной императивности слова притчевого, учительного, в последние века-десятилетия нечасто оставляющего место для поэзии в прямом понимании этого слова. Притча сопрягает примеры (когда-то говорили – «приклады») обычных дел и событий с универсальными смыслами, причем подобные силлогизмы-схождения работают именно потому, что не оставляют места для стилистических поисков, для эстетической дистанцированности автора. Как выглядел Работник, не ждавший прореченного явления Хозяина? В каких именно стилистических интонациях промотавший отцовское Блудный сын умолял о пище, предназначенной для свиней?

Притча сдержанна, лаконична, почти формульна, ее действенность от этого только выигрывает. Это в символистском тексте названное имя героя (героини) – будь то хоть Кармен, хоть Фаина – расширяет смысловое поле возможных интерпретаций, поскольку и символистский «принцип соответствий» как таковой размыкает границы конкретного жизненного эпизода, описанного в стихотворении. В рамках же притчи жизнь неизбежно оказывается суженной, прозрачной и заданной. Соседка по коммунальной квартире Мария Сергеевна, наводящая тщетную красоту барышня по имени Лейла, подружки Катя-Лена-Света-Таня, собирающиеся на девичник, дядя Саша и тетя Алла – все герои и героини жизненных историй Олеси Николаевой немедленно оказываются погруженными в условный мир притчи, а значит – проживают предсказуемую, отжатую в виде вердикта-формулы жизнь.

Вот здесь и начинается область нехоженых дорог и нежданных открытий. Да, в какой-то момент кажется, что личное, индивидуальная эмоция в стихах второй половины восьмидесятых отходит на второй план, в глубинные смысловые подтексты. В обобщенных притчевых ситуациях речь вроде бы и должна идти не о личности вовсе, а о «личностности» перед лицом сверхличной провиденциальной воли, не об эмоциях, а об эмоциональности перед лицом строгой праведности и святости. Однако в том-то и дело, что в наиболее сильных текстах Олеси Николаевой все происходит совершенно не так. Остаются в силе оба ключевых смысловых комплекса ранних ее стихотворений: и чистые, наивные ощущения юной девочки, протирающей до небесной прозрачности оконные стекла, и – борения страсти, переживаемые повзрослевшей героиней Николаевой. Обретая метафизическую основу, попадая в притчевый контекст, эти спонтанные и непредсказуемые слова и жесты вовсе не утрачивают личностной, частной подлинности, не вырождаются в трезвые и охлажденные иносказания:

О, какие нас змеи страстей оплели!

Мы дрожим, мы мятемся, и, если признаться,

по великой любви здесь остаться могли

страстотерпцы, подвижники, старообрядцы.

(«На болоте»)

«Страсть» – ключевое слово в негативных самоопределениях героини Николаевой:

Да, я знаю, я знаю, как слово умеет заклясть!

В рот воды набери, если смотришь темно и тревожно,

отвернись и смолчи, если злая кричит в тебе страсть

и смущается сердце, что дальше любить невозможно.

(«Да, я знаю, я знаю, как слово умеет заклясть!..»)

Впрочем, сохранение героиней способности не к страстности, но к страсти все еще не означает ухода от прямолинейного аллегоризма и притчевой назидательности. Схематизм и в этом варианте возможен, страсть (= грех) легко, может быть, императивно, противопоставлена смирению (= праведности). Однако Олеся Николаева идет еще дальше, закономерно усваивает свободу, непредсказуемость и сомнение не только в сомнительной области вины и греха, но и (и это – самое главное!) на территории должного, праведного. Выбор ее героиней собственного, незаемного мироотношения не оценивается школьными отметками по поведению, не заключен (если перефразировать точную формулу ученого, позднее заслужившую печальную славу в устах сталинского литературного управдома) между самоотречением монахини и самозабвением блудницы. Соленое море свободы заманить героиню Николаевой действительно не в силах. Но свобода, выбор, страсть могут (должны?) существовать и в сферах уверенной укорененности в высших смыслах жизни.

Уверенность и даже вера не дают гарантий, – именно поэтому героиня Олеси Николаевой продолжает жить не в замкнутых рамках притчи, но в подлинном мире, где возможно абсолютно все: в том числе несправедливость, смысловая темнота, неожиданность очевидного. Вот, например, очень сильное стихотворение «Сон»:

Мне снился сон. Он шел путем моим.

Там, на вершине над потоком горным,

я видела тебя. Ты выглядел чужим,

ты страшен был мне в одеянье черном.

И ты настолько был несхож с собой,

что в ужасе я к скалам прилипала:

да ты ли это? Или тот, другой,

чтоб, обознавшись, я во тьму упала?