Работы разных лет: история литературы, критика, переводы - Дмитрий Петрович Бак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Нельзя не сказать и еще об одной важнейшей особенности самоопределения «тридцатилетних». Дело в том, что они нашли друг друга вовсе не в поисках альтернативы творческим установкам «старших». Так уж случилось, что после Кибирова – Гандлевского и Пригова – Рубинштейна в русской поэзии ясно обозначились сразу два новых поколения, причем «тридцатилетние» сразу сами попали в «старшие» – по сравнению с недавно еще (а может быть – для истории литературы – «навеки») двадцатилетними поэтами из Союза молодых литераторов «Вавилон». По моему убеждению, водораздел между обеими группами проходит не исключительно по пресловутой линии «традиция – авангард» (вспомним стихи Гронаса и Полякова), просто они волею историко-литературных судеб оказались в ролях «архаистов» и «новаторов» в тыняновском смысле слова. Главные расхождения между ними – совсем не в стиле и не только в «литературной политике», но главным образом в различном понимании поэтической эволюции, в диаметрально противоположном отношении к поэзии советского периода в обоих ее вариантах: «подцензурном» и «неподцензурном». Острые, несомненно работающие на развитие российской словесности дискуссии, нешуточная борьба за приоритетное влияние явно напоминают (наконец-то!) оживление в поэзии начала теперь уже прошлого века. Так ли, иначе ли, но сегодня можно без ложного пафоса констатировать, что новый некалендарный век русской поэзии наконец наступил – не в последнюю очередь благодаря стихам поэтов, которых сегодня принято называть «тридцатилетними».
С. Гандлевский[524]
(род. 21 декабря 1952)
Сергей Гандлевский – одна из ключевых фигур литературной жизни в СССР – России 1980–1990-х годов. Путь Гандлевского-поэта весьма характерен для переломной эпохи в истории новейшей русской литературы, когда в течение десяти-пятнадцати лет были разрушены ранее непреодолимые барьеры между подцензурной поэзией, публиковавшейся в легальной прессе и книжных изданиях советского времени, и поэтическим андеграундом; между поэтами «метрополии» и «русского зарубежья»; наконец, между поколением поэтов-шестидесятников, выступавших в годы хрущевской оттепели на стадионах, и более молодыми лириками, принадлежащими к «потерянному поколению» семидесятых годов.
Вместе с тем литературная судьба Гандлевского необычна. Он сумел избежать болезненного слома, пережитого и теми поэтами андеграунда, кто сохранил известность лишь в узком кругу почитателей (преимущественно в России – Вс. Некрасов, М. Еремин; либо главным образом за рубежом – Г. Айги), и теми, кто лишь на краткое время поднялся на вершины популярности, спровоцированной сиюминутными лозунгами перестроечного времени (В. Коркия, И. Иртеньев). Избегая многописания, создавая, как и в молодости, не более двух-трех стихотворений в год, Гандлевский приобрел в стабильную репутацию одного из наиболее значительных современных поэтов. Многие читатели и критики видят в нем своеобразного посредника между традиционной и авангардной поэзией, лирического «архаиста», который, однако, чутко реагирует на все новейшие веяния в русской поэзии.
Поэт, прозаик, эссеист, драматург Сергей Маркович Гандлевский родился 21 декабря 1952 года в московской интеллигентной семье. По его собственному признанию, стихи начал писать лет с десяти, часто даже пропускал школьные занятия, тайком от родителей возвращался домой, чтобы «предаться стихосложению»[525]. В одном из интервью Гандлевский говорит о том, что его тяга к поэзии довольно рано оформилась в осознанное желание всерьез заняться литературой: «Как-то я возвращался от учительницы английского – была осень, я ходил в девятый класс – и ни с того ни с сего решил, что стану писателем»[526]. Пристрастиям начинающего литератора воспротивились родители. Они видели в сыне будущего биолога и убеждали его в том, что «гуманитарий при тоталитарном строе обязан кривить душой»[527].
Юность Гандлевского пришлась на время первой – хрущевской – «перестройки», когда были поколеблены жизненные устои целого поколения людей, выросших в советскую эру. Многим современникам ХХ съезда партии, на котором был публично развенчан «культ личности Сталина», шестидесятые годы принесли ощущение долгожданной свободы. Однако немало было и тех, кто пережил острое разочарование, испытал горькое чувство напрасно прожитой жизни, отданной фальшивым сталинским идеалам.
Первоначальные впечатления детства – семейные, школьные, повседневно-бытовые – составляют важнейший предметный и проблемный фон лирики Гандлевского. Лаконичная конкретность деталей, узнаваемая точность имен и названий – неотъемлемые особенности его стихов:
Чикиликанье галок в осеннем дворе
И трезвон перемены в тринадцатой школе.
Росчерк ТУ-104 на чистой заре
И клеймо на скамье «Хабидулин + Оля».
(«Чикиликанье галок в осеннем дворе…», 1981)
В стихотворении 1980 года «Вот наша улица, допустим…» поэт с афористичной точностью определяет контуры своего «культурного ареала»: «Такая вот Йокнапатофа…». Прямая параллель с топонимикой классического фолкнеровского цикла романов глубоко закономерна. Юный герой стихов Гандлевского живет в безрадостном мире московских окраин, чувствует себя своим среди неисчислимого множества людей, принадлежащих к самым разным сословиям горожан советской эпохи:
Вот наша улица, допустим,
Орджоникидзержинского.
Родня советским захолустьям,
Но это все-таки Москва.
«Портрет художника в юности» в советском послевоенном варианте Гандлевский рисует в соответствующем духу времени антураже, рассказ обычно ведется
…о казенной Москве,
Где пускают в метро в половине шестого,
Зачинают детей в госпитальной траве,
Троекратно целуют на Пасху Христову…
(«Чикиликанье галок в осеннем дворе…», 1981)
Подобно композитору Башилову из повести Владимира Маканина «Где сходилось небо с холмами» (1984), герой Гандлевского впервые приобщается к гармоническим ритмам творчества вовсе не в «порыве вдохновения», он просто слышит косноязычную «дворовую песню с припевом картавым». Именно звуки приблатненных «жестоких романсов» пробуждают певца сталинских трущоб к поэзии:
Я первой водкой поперхнулся,
Впервые в рифму заикнулся…
(«Еврейским блюдом угощала…», 1994)
Все насельники Йокнапатофы Гандлевского – от интеллигентов, тихо клянущих на кухне компартию и госбезобасность, до дворовых пьянчуг и паханов – объединены ощущением общего прошлого:
Но знала чертова дыра
Родство сиротства – мы отсюда.
Так по родимому пятну
Детей искали в старину.
(«Вот наша улица, допустим…», 1980)
В 1970 году Гандлевский поступил на русское отделение филологического факультета МГУ. В этом же году, по его собственному признанию, стал писать стихи всерьез, во многом под влиянием друзей-поэтов Александра Сопровского, Алексея Цветкова, Бахыта Кенжеева, Александра Казинцева. Посещал литературную студию Московского университета «Луч», основанную Игорем Волгиным, ныне известным литературоведом, автором книг о Достоевском. И. Волгин вспоминает о том, что «скоро в студии образовалось ядро, своего рода духовный костяк: Цветков, Сопровский, Гандлевский,
