Работы разных лет: история литературы, критика, переводы - Дмитрий Петрович Бак

ни у кого уже никакого добра не осталось

холодно стало а раньше было теплей…

Поездка в метро:

А кто сидит напротив?

Это мои родные,

Забывшие, что мы братья,

И от этого только ближе.

Я одолжу их облик,

Подержу немного под веком

И пересяду в другую

Прямую черную реку.

Вслушивание в тишину обычного человеческого жилища перед рассветом:

темнеет светает

дорога до бога видна

тебе не подняться голос твой бледен

но друг

ты слышишь как воды на кухне

шефство берут

над тишиной над тишиной

Важно, что не «вода», а «воды» слышатся на утренней кухне…

Экспрессия И. Кузнецовой и сдержанность М. Гронаса задают ощутимые стилистические координаты сборника. Однако дело здесь не только в избытке или отсутствии синонимов и перифраз: в том и в другом случае (само собою, и у М. Амелина тоже) речь идет об осознанном, отрефлектированном отношении к поэтической материи, к поискам языка, а также о нащупывании самой возможности поэтического высказывания как о важнейшем проблемном узле многих стихотворений.

Подобной сосредоточенности на поэтическом языке зримо противостоят стихи Александра Леонтьева, у которого слово вовсе не является специальным предметом внимания. Впрочем, порою чаемая простота высказывания не становится «неслыханной», а зачастую – оказывается вторичной, слишком явным образом отсылает к предшественникам, к Гандлевскому, например:

Мне простор заводских корпусов,

Наших речек, впадающих в лужу

Во дворе, новостроек, лесов –

Тем и дорог, что лезет мне в душу.

Гораздо более сложные правила игры принимает Г. Шульпяков, тоже вроде бы почти демонстративно стирающий различия между повседневной речью и стихотворной:

На старом кладбище в Коломенском,

где борщевик в ограды ломится…

Внимательность к деталям (многие ли нынче отличат борщевик от зверобоя?) здесь не самоценна, не служит простым обрамлением для рассказа о случайной прогулке. Видимой бесхитростности повествования с самого начала стихотворения напряженно противостоит весьма прихотливый ритмический рисунок. От строки к строке все менее ощутимыми становятся рифмы, а в конце строфы вдруг возникает укороченный одиночный стих, лишенный рифменного созвучия и напоминающий об античной метрике:

…как черти в повести у Гоголя –

и воронье по крышам цокало,

в углу под вязами столетними

стоял собор Усекновения

главы Предтечи.

Пресловутая «повествовательность» у Шульпякова, конечно, бросается в глаза, стихотворение почти всегда можно пересказать «своими словами». Дескать, захаживал герой на кладбище в Коломенском, однажды взобрался на колокольню храма, взглянул с высоты на «поблескивающую линзами» Москву, и… И вдруг понял, что заросший травою погост и полуразрушенный храм в сердце многомиллионного города напоминают вовсе не только о картинной «седой старине», но говорят о том, что «все когда-нибудь закончится»…

Получается, что интонация простого пересказа заурядных событий была лишь хитрой приманкой, а на самом деле перед нами не что иное, как вариация на тему элегии Жуковского «Сельское кладбище» – с парадоксальной поправкой на два столетия, с добавлением резких диссонансов и контрастов из жизни вовсе не сельской (мегаполис вокруг некогда загородной усадьбы). Высокая элегия начинается еще до того момента, когда ее сумеет узнать читатель, до поры до времени поглощенный деталями обстоятельного рассказа. Вот почему присутствие в стихотворении классики не ведет к вторичности, наоборот – сообщает зрению поэта оптическую трехмерность и нестандартную смысловую глубину.

Кажется, из всех авторов сборника только Шульпяков питает пристрастие к жанру поэмы, для которого как раз и необходимо столь непростое в наши дни сочетание сюжетной обстоятельности и личной интонации. Название посвященной «Евгению Рейну, с любовью» поэмы «Тамань» неспроста в самом тексте книги заключено в многозначительные кавычки – перед нами снова текст «с двойным дном». История о дорожном приключении героя, не к добру повстречавшего в поезде Брест – Варшава привлекательную девицу-«челночницу», одновременно и воспроизводит лермонтовские коллизии, и… от них независима, автономна, поскольку описывает со всею возможной конкретностью реалии и страсти эпохи, стремительно и, кажется, навсегда канувшей в недавнее прошлое.

Охота к перемене мест, наблюдательность внимательного путешественника в поэзии Г. Шульпякова присутствуют, разумеется, не случайно, живо напоминают о его многочисленных эссе и путевых очерках. Разнообразие жизненных впечатлений у Шульпякова удачно соседствует с разнообразием впечатлений эстетических и поэтических, однако все же он, главным образом, делится с читателем не словесными упражнениями, но именно реальным опытом. При этом поэту-рассказчику удается сохранить (или даже воскресить?) почти вовсе утраченную современной поэзией непосредственную обращенность к читателю, понятность и увлекательность стихов, рассчитанные на читателя столь же «широкого», сколь и не «бульварного», ищущего в книгах и журналах впечатлений и открытий, но никак не гарантированного удовлетворения сиюминутных словесно-гастрономических запросов.

Отдельного разговора заслуживают стихи Дмитрия Тонконогова, в некотором роде загадочные. С одной стороны – и тут рассказываются истории: про одинокую старуху, проводившую из дому навсегда сестру и «лучшего мужа» и теперь только протирающую черный телефон; про престарелого Гамсуна, у которого «прохожие уже не спрашивают дорогу»; про последнее ночное купание перед отъездом прочь от летней Балтики… Однако эти (равно как и другие) истории при ближайшем рассмотрении обнаруживают нечто странное. В сюжетно выстроенных и по видимости логичных и последовательных рассказах на поверку присутствуют три совершенно разноприродных, не сведенных воедино измерения: протекание во времени событий как таковых, впечатления их участника и созерцателя, наконец, предметы, служащие антуражем. Происшествия, ощущения, вещи живут обособленно друг от друга, но – одновременно; потому-то и описываются они параллельными курсами, при этом ничто не доминирует безоговорочно. Отстраненный рассказ о случившемся? Поток спонтанных эмоций? Минималистические натюрморты? В неперемешанном, различенном и расподобленном виде присутствует и то, и другое, и третье:

Заведую районным детским садом,

На мне большой сиреневый халат.

И розовые дети где-то рядом

Лежат и спят, сто лет лежат и спят.

Над ними пар колышется, рядами

Кроватки белоснежные плывут.

На север, говорю я со слезами,

На небо, что вам делать, что вам тут?

Седые три великие империи

Подсели утешать меня к столу.

Я кутаюсь в какую-то материю,

Переставляю ноги на полу.

Выговорено как будто бы все, а на деле – все недосказано, скрыто, утаено. Разномасштабное перечисление вещей, чувств и событий не приводит к согласованной ясности итоговой сентенции. С чем бы сравнить – ну, вот вам картинка: