Работы разных лет: история литературы, критика, переводы - Дмитрий Петрович Бак

ринулись врукопашную – кровожадны, распалены…

И все заливает мертвящий стеклянный свет,

и все оглушает протяжный надрывный стон:

маленькая женщина чает больших побед

и правоту свою снаряжает, как легион.

Вроде бы каблук у нее сломался, а это прорыв

где-то на левом фланге… Вроде бы у нее текут

батареи в доме, а это – прорыв

ход подземный – враг уже тут как тут…

Вроде бы на работе сокращения, а это – в крови

полководец лучший рухнул, лежит ничком…

Вроде бы погода паршивая, а это – любви

достоверной что-то не заметно ни в ком…

(«Снаружи и внутри»)

Особенно зримо присутствует ситуация выбора собственного голоса в обильно публикуемых в последнее время посмертных стихах Бориса Рыжего (см. в особенности замечательную подборку «Вырви из “Знамени” этот листок…» – «Знамя», 2003, № 1). Поэт словно бы пытается заново заговорить в эпоху, когда, казалось, все полномочия традиционного искусства исчерпаны, когда впору воскликнуть вслед за Георгием Ивановым:

Да, я еще живу. Но что мне в том,

Когда я больше не имею власти

Соединить в творении одном

Прекрасного разрозненные части.

Преодоление немоты, поиск заранее не данной, еще неведомой манеры поэтического выражения очень часто становятся у Бориса Рыжего не «проблемой поэтики», но оказываются самой сущностью события, запечатленного в стихотворении:

Как в юности, как в детстве я болел,

как я любил, любви не понимая,

как сложно сочинял, как горько пел,

глагольных рифм почти не принимая,

как выбирал я ритм, как сори

метафорами, в неком стиле нервном

всю ночь писал, а поутру без сил

шел в школу,

где был двоечником первым.

И все казалось, будто чем сложней,

тем ближе к жизни, к смерти,

к человекам –

так продолжалось много-много дней,

но, юность, ты растаяла со снегом,

и оказалось, мир до боли прост,

но что-то навсегда во мне сломалось,

осталось что-то, пусть пустырь, погост,

но что-то навсегда во мне осталось.

Так, принимая многое умом,

я многое душой не принимаю,

так, вымотавшийся в бою пустом,

теперь я сух и сухо созерцаю

разрозненные части бытия –

но по частям, признаюсь грешным делом,

наверное, уже имею я

больное представление о целом.

И с представленьем этим навсегда

я должен жить, не мучась, не страдая,

и слушая, как булькает вода

в бессонных батареях, засыпая,

склоняться к белоснежному листу

в безлюдное, в ночное время суток –

весь этот мрак, всю эту пустоту

вместив в себя, не потеряв рассудок.

(«Прощание с юностью»)

Перемена декораций, похоже, завершена, «бронзовый век» русской лирики уходит в прошлое. В течение последних нескольких десятилетий шла Колумбова работа, осваивались новые технические и интонационные модуляции, многих пишущих и читающих не раз охватывало упоение от встречи с неизведанным, невозможным, порою – запретным, все это осталось позади. За считанные недавние годы все промелькнули перед нами – ниспровергатели устоев, неоклассики, адепты тотальной иронии, приверженцы обсценной лексики, графоманы – имя им легион. Весьма приметную роль в этом всеобщем нащупывании нового поэтического языка сыграл, как это ни покажется странным, интернет. Размножившиеся любительские сайты послужили дополнительными экспериментальными площадками: загляните в Сеть – у каждой домохозяйки теперь на личном сайте размещены рифмованные опыты. Землю попашет – попишет стихи: утопия стала реальностью.

Безбрежная свобода самовыражения стремительно стала вчерашним днем русской поэзии. Фоновое присутствие в литературном пространстве «электронной» поэзии с ее парадоксальным равноправием высокого и низкого, нейтрального и пророческого, профессионализма и графомании – привело к кардинальному изменению самого статуса поэтического слова. В самом деле, если границ между языком поэтическим и языком как таковым более не существует, то поэтическими могут стать любой звук, слово, фраза.

А это значит, что любая экспериментальность утрачивает не только ореол смелого открытия, нарушения нормы, но и вообще перестает быть поэтическим высказыванием, рассчитанным на прочтение, реакцию, ответ. Возвращение к прямой поэтической речи не просто неизбежно – оно уже случилось. Надо только по сторонам посмотреть. И самое время: как раз наступил момент, когда стало видно далеко во все концы.

Generation-30? (Об антологии «10/30, стихи тридцатилетних»)[522]

На обложке книги[523] – циферблат карманных часов, такие носили когда-то на цепочке в укромном кармане жилета, секунды как бы невзначай тикают, и вдруг оказывается, что уж иное тысячелетие на дворе…

Часовая и минутная стрелки показывали бы начало второго, если бы не отсутствие двух цифр, замыкающих обычный полусуточный круг. После десятки – ничего, значит, подразумевается не отсчет часов и минут, а десять последовательных вариаций темы. О времени же как таковом напоминает секундная стрелка, бегущая, как и положено, по особому миниатюрному циферблату, на котором обозначена только одна цифра «30» – половина полного оборота, середина кругового пути. «Десять дробь тридцать», феллиниевский заголовок прочитывается недвусмысленно: десять тридцатилетних поэтов представлены читателю в тот единственный момент времени, когда они, по замыслу составителя, должны быть впервые и навсегда восприняты как особое и самобытное поэтическое поколение. Впрочем, возрастные мерки в названии литературной группы – штука коварная: не будем вспоминать, сколько, например, нынче стукнуло прозаикам до недавнего времени все еще, по инерции, как будто бы «сорокалетним»…

Как явствует из краткого предуведомления составителя (им стал один из «тридцатилетних» – Глеб Шульпяков), «авторов данной антологии объединяет не только возраст, но и взгляд на предмет поэзии». Правда, конкретные особенности коллективного поэтического credo сформулированы достаточно осторожно: «Память – это не роскошь, а способ обращения с наследством (не говоря уж о борьбе с поэтической энтропией)». Можно было бы прояснить недосказанное, заменить обдуманно умеренные слова («обращение», «энтропия») на более жесткие: «способ сохранения наследства»; борьба с каким-нибудь, скажем, «ложным новаторством» и т. д. Однако такое прочтение группового лозунга грамотно предотвращено следующей фразой: «Дело не в старой или новой форме, а в цельности свободного взгляда на мир, которая автоматически упраздняет любое разделение на традицию или авангард». Но если говорить о бескомпромиссном предпочтении традиции авангарду нельзя, то что же объединяет авторов сборника? Впрочем, в издательской аннотации все сформулировано без околичностей: «Представленных здесь поэтов сближает, кроме возраста и таланта, нечто вроде неоклассической ориентации». Итак, «сюжет чтения» для открывшего сборник предельно ясен: что объединяет авторов – возраст? сходство теоретических установок? тематические и стилистические переклички?

Попробуем разобраться – обратившись для начала к