Ливень в графстве Регенплатц - Вера Анмут

Редкие лучи солнца, с трудом пробивавшегося сквозь серые тучи, тускло освещали помещение. Берхард всё так же без сознания лежал на кровати, укрытый лёгким одеялом. У стола копошилась, перебирая пучки трав, старая знахарка. Заметив открывающуюся дверь, она обернулась.

– Зачем ты пришёл, Генрих? – спросила Хельга.

– Я хочу видеть сына, – ответил мужчина, не отрывая горестного взора от бледного лица юноши.

Генрих прошёл вперёд и присел на край кровати.

– Тебе нужно лежать, находиться в покое…

– Как я могу находиться в покое, когда мой сын при смерти?

– Тебе необходимо беречь себя, – настаивала Хельга.

– Если Берхарда не станет, то и мне незачем жить.

Женщина вздохнула и, отвернувшись, вернулась к прерванному занятию.

– Что ты там делаешь? – поинтересовался Генрих.

– Мне надо приготовить ещё порцию отвара, – ответила Хельга.

– Отвара? Так ты всё-таки нашла лекарство?

– Пока не знаю. Если до утра Берхард придёт в себя, то болезнь отступит. Мальчик останется жив. Правда, его здоровье может пострадать. Может пострадать и разум.

– Неважно. Главное, чтоб он жил. Ты вселяешь в меня надежду, Хельга.

– Надеяться – это последнее, что нам остаётся. Надеяться и молиться.

Генрих согласно покивал головой. Тонкие лучи радости робко глянули из-за туч горя. Вот только радостное волнение, к сожалению, причиняет такую же сердечную боль, как и волнение горестное.

– Хельга, – обратился ландграф к знахарке, – однажды, давно, ты смогла унять боль в моём сердце одним прикосновением руки. Сможешь ли ты и теперь это сделать?

Хельга отложила работу и повернулась к страдающему мужчине. Не отвечая на вопрос, она приблизилась к Генриху, шепча какие-то слова, а после приложила ладонь к его груди. Уже через пару мгновений Генрих почувствовал, как боль начала отступать, и даже дышать стало легче.

– Почему ты вот так же легко не можешь излечить Берхарда? Зачем, как и его мать, отдаёшь мальчика смерти?

– Если б я только могла отгонять смерть, – тяжело вздохнула Хельга. – Но я не чародейка и не ведьма, хотя меня и считают таковой. И для борьбы со смертью у меня слишком мало сил. Знал бы ты, Генрих, как трудно мне было пережить потерю Эльзы. И сейчас, глядя на Берхарда, моё сердце страдает не меньше твоего.

– Берхард рассказывал мне о недавней встрече с тобой, – после короткой паузы произнёс Генрих. – Он сказал, что ты назвала его внуком своим. Это правда?

– Правда.

– Значит, правда и то, что Эльза…

– Эльза – моя родная дочь. Моя и Ахима Штаузенга.

Хельга открыто смотрела прямо в глаза собеседнику. Её признание привело Генриха в некоторое замешательство, недоумение. Он нахмурил брови, потом наоборот вздёрнул изумлённо.

– Но как же так? – проговорил он. – Ахим лично заверял меня…

– Мы с ним (особенно я) не хотели, чтобы за Эльзой закрепилась слава дочери ведьмы. И потому придумали историю о мнимой женитьбе Ахима в другом городе. Тайну рождения Эльзы мы никому не выдавали и не выдадим никогда. И о том, что Берхард мой родной внук никто не узнает, можешь на нас положиться. Об этом узнал только Кларк Кроненберг, но ему тоже можно доверять.

Генрих снова замолчал, размышляя над услышанным. Итак, его родовитая кровь доблестных героев, знатных родов в Берхарде смешалась с чёрной кровью прислужницы дьявола. Ужасно. Только, что это меняло? Отношение к сыну? Но оно неизменно. Любовь к Эльзе? Но она вечна. Несмотря на указ короля Фридриха о борьбе с ведьмами и колдунами, Генрих не трогал Хельгу. Она помогала людям и ничего плохого не творила. Конечно, народ немного побаивался её, как и любую нечисть, однако никогда не жаловался и словом дурным о ней не отзывался. Если Хельга и была ведьмой, то доброй, а значит, кровь её не так уж и черна. Вот и теперь она старается спасти умирающего. И ему самому помогла. А ведь могла одним таким же прикосновением сердце остановить вовсе. Но Генрих сейчас чувствовал себя хорошо. Сердце билось ровно, а надежда на выздоровление сына даже силы вернула. Пусть будет родство с ведьмой. Какая разница? Главное, чтобы Берхард выжил.

– Ты действительно считаешь, что Берхарда отравил Густав? – спросил Генрих.

– Я это знаю, – спокойно ответила Хельга.

– Но зачем? Неужели из-за трона Регенплатца?

– Причин много. Злость, взращённая завистью, ненависть, взращённая матерью. Понимание, что если бы не было Берхарда, то всё досталось бы ему с самого начала.

– Но трон и так достался ему.

– Всё. Не что-то одно, а всё. Вся власть, все земли, все почести и любовь женщины, которую сейчас приходится отдавать.

– Гретта?

– Густав так долго был вторым, отдавая всё брату, что теперь он не уступит ему ничего, даже самой малости.

Генрих вновь задумался. Какая драма разыгралась в его в семье! И всё из-за Патриции, из-за её глупых амбиций, из-за жестокости, которой она пропитала своего сына, из-за… Эх, надо было тогда бросить всё и уехать с Эльзой далеко-далеко отсюда! С ней и Берхардом. Надо было, да только теперь ничего не изменить.

– Кто убил Эльзу, Хельга? – задал Генрих очередной вопрос.

– Я обещала Эльзе не говорить этого, – отвечала Хельга.

– Патриция?

– Ты и сам догадался.

– Это не я догадался, – тихо сказал Генрих, опустив голову. – Это догадался Клос Кроненберг после допроса двух бродяг, сбросивших Эльзу в Рейн.

Ландграф ещё ниже склонил голову, и вскоре на одеяло упала слеза, а за ним последовал короткий всхлип, потом второй, третий… Генрих с детства не плакал, но теперь он более не мог сдерживать слёз переживаний и горя. Упав на грудь сына, уткнувшись лицом в одеяло, он рыдал, и слёзы текли из глаз потоком, а пальцы сжимались в кулаки от бессилия что-либо изменить. Одеяло пропитывалось солёной влагой и мялось в крепких кулаках.

Хельга не прерывала рыданий. Возможно, они и вредили больному сердцу, однако были крайне благотворны для истерзанной души несчастного мужчины.

– Господи, помоги моему мальчику, – молил отец сквозь слёзы. – Ты же знаешь, он невинен. Не карай его за грехи мои, не наказывай за обиды Патриции и гордыню Густава. Берхард… Берхард!

Генрих поднял голову и взглянул в спокойное бледное лицо сына. Ни одна чёрточка не шевелилась на этом лице, не дрогнула ни одна ресничка у сомкнутых век, и дыхание было таким тихим, что, если бы не тепло тела, можно было подумать, что юноша уже мёртв. А вдруг Берхард не очнётся, вдруг смерть всё-таки его заберёт? От такой страшной мысли сердце замерло, и эхо тупой боли вновь отозвалось в нём. Вдруг Генрих схватил Берхарда за плечи и встряхнул