Рождение новой России - Владимир Мавродин

На позициях, сходных с теми, которые занимал Поленов, стоял депутат Комиссии по составлению Нового уложения Я. П. Козельский. Он считал необходимым провести ряд преобразований в деревне: предоставить крестьянам право наследственной собственности на обрабатываемые ими помещичьи земли, регламентировать повинности крестьян, установить контроль властей над взаимоотношениями помещиков и крестьян и др. Но при этом он прямо ссылался на то, что все это должно служить «предупреждению причин непослушания рабов против господ», ибо благодарные крестьяне перестанут убивать своих бар.

Когда Вольное экономическое общество премировало сочинение Беарде де Л’Абея, предлагавшего постепенно, исподволь предоставить крестьянам право на движимое и недвижимое имущество, оно, конечно, соглашалось с ним в том отношении, что сохранение существующего положения в деревне опасно и, выражаясь словами самого Беарде де Л’Абея, лучше иметь «ласковую собачку» (свободного крестьянина), нежели «злого медведя» (крепостного крестьянина). Но следует отметить, что, премировав сочинения Беарде де Л’Абея и Поленова, Вольное экономическое общество заботилось о том, чтобы их идеи не имели широкого распространения.

«Грядущей беды» — «бунта всех крепостных деревень» боялось все дворянство. Радищев, призывавший к крестьянской революции, Огарев, который хотел бы быть адъютантом у Пугачева, Чернышевский, не боявшийся ни крестьянского мятежа, ни «пьяных мужиков», — все это люди далекого будущего. Даже самое передовое дворянство, представлявшее всю важность крестьянского вопроса, одновременно давало себе отчет и ю всей опасности его для себя. Депутат от дворян Козловского уезда в Комиссию по составлению Нового уложения Г. С. Коробьин, считавший, что «причиной бегства крестьян по большей частью суть помещики, отягощающие толь много их своим правлением», требовавший ограничения помещичьего произвола над крестьянами, государственного регулирования их повинностей, не только не выступал за отмену крепостного права, ко боялся, как бы его предложения не помогли крестьянам «своевольничать», и, наконец, под давлением своих критиков из лагеря убежденных крепостников, выступил с оправдательной речью.

Коробьина поддержали некоторые депутаты Комиссии по составлению Нового уложения: Я. П. Козельский, депутат от пахотных крестьян И. Жеребцов, депутат от черносошных крестьян И. Чупров и другие, но их голоса потонули в хоре крепостников, обрушившихся на Коробьина и даже не попытавшихся разобраться в том, где лежат истоки выступления депутата козловского дворянства, всерьез принявшего «Большой наказ» Екатерины II и сделавшего из него далеко идущие выводы.

Коробьин не знал ни сущности «просвещенного абсолютизма», типичным представителем которого была императрица Екатерина II, ни ее натуры — двойственной, лицемерной и циничной, ни ее притворства и фиглярства. Она сама могла изрекать «аксиомы, разрушающие стены», но за подобного рода мысли, за «просвещение» «Новиков перешел из рук Шешковского в темницу, где и находился до самой ее смерти. Радищев был сослан в Сибирь. Княжнин умер под розгами, и Фонвизин, которого она боялась, не избегнул бы той же участи, если бы не чрезвычайная его известность»[55].

Немногие из «вольнодумцев» тех времен могли себе представить, как можно писать о «рабах», которым «законы могут утвердить полезное для собственного имущества и привести их в такое состояние, чтоб они могли купить сами себе свободу», о необходимости замены «жестокости» по отношению к крестьянину «умеренностью», как можно поставить своей целью «все устраивать ко благу всех вообще и всякого особо», предлагать «задачу» о собственности крестьян и т. п. и в то же самое время издавать указы о праве помещиков ссылать своих крестьян на каторгу, запрещении жалоб на помещиков и превращать крестьян в «крещеную собственность», а помещиков — в неограниченных и всесильных владык.

Ф. Энгельс, давая оценку дипломатии русского царизма времен Екатерины, писал: «Ей… разрешается быть в одно и то же время легитимистской и революционной, консервативной и либеральной, ортодоксальной и просвещенной»[56]. Эту характеристику Ф. Энгельса можно распространить и на внутреннюю политику царизма той поры, когда «монархи то заигрывали с либерализмом, то являлись палачами Радищевых»[57], когда Екатерина II провозглашала целью своего царствования всеобщее благо и в то же время своим законодательством обусловила то, что в России крепостное право «приняло наиболее грубые формы» и «ничем не отличалось от рабства»[58].

Бросается в глаза еще одна особенность крестьянского вопроса в России в XVIII в. Дворяне-предприниматели, чьи хозяйства все в большей степени втягивались в товарно-денежные отношения, были далеки от радикальной постановки крестьянского вопроса. Более того, они его не ставили вовсе.

Казалось бы, кто, как не они, рачительные хозяева и первые русские агрономы, заводившие у себя «коппельное» (многопольное) хозяйство и конструировавшие сельскохозяйственные «махины», сеявшие «китайское суходольное пшено» и горчицу, картофель и томаты, строившие сукновальные «фабрики» и винокурни, должны были задуматься о положении крестьян, хотя бы в связи с проблемой производительности труда крепостных крестьян.

Ничего подобного не наблюдалось. Даже такие передовые представители дворянской экономической мысли, как П. И. Рычков, А. Т. Болотов, были очень далеки от попыток увеличить доходность своих имений за счет повышения производительности труда крестьян, для чего нужно было в деревне что-то изменить, что-то перестроить, преобразовать.

П. И. Рычков выступал в роли ревностного поборника помещичьего барщинного хозяйства со строгим полицейским надзором за поведением и «домостроительством» крестьян, со всякими карами для «непокорных». Дальше трехдневной барщины и воскресного отдыха для крестьян как «разумных» мер, обеспечивающих сохранение крестьянского тягла, он не пошел. Этот предшественник Павла I, из опасения перед новой «пугачевщиной» издавшего пресловутый указ 1797 г. о трехдневной барщине, недалеко ушел от Волынского и Татищева.

А. Т. Болотов, ученый, агроном и пропагандист агрономических знаний, практик и теоретик дворянского предпринимательства, и не помышлял о каких-либо изменениях в положении крепостного крестьянства.

Нельзя не прийти к выводу, что даже эти передовые умы «просвещенного века» были так же далеки от мысли о каких-либо преобразованиях в деревне, как и составители инструкций своим управителям П. Б. Шереметев, Н. Г. Строганов, С. Гагарин, Ф. Удолов, М. М. Голицын, которые, наверное, с удивлением узнали бы о самой возможности существования какого-то крестьянского вопроса.

Следовательно, в интересующее нас время русских помещиков хоть в какой-то мере заняться крестьянской проблемой заставляла не столько экономическая необходимость, «леность» крестьян, сколько их «непослушание», «буйство» и опасения «грядущей беды». В те времена еще не было дворян, понимавших, что крепостная система предназначена для людей «тупых и недельных головой».

Обращает на себя внимание тот факт, что во второй половине XVIII в. даже промышленники — заводчики из купцов и крестьян, а тем более из дворянства — были не только далеки от попыток широкого применения вольнонаемного труда, но больше всего хлопотали о расширении крепостнических привилегий.

Крестьянский вопрос оказывал определенное влияние на передовые умы Эстонии и Латвии. В 1764 г. И. Г. Эйзен, пастор в Торпа (Эстония), выступил со своей работой «Наказ управителю» («Проект устройства господских имений в России…»), направленной против крепостничества, заявляя, что оно приносит вред и государству, и дворянству. Он полагал, что крестьянам надо предоставить личную свободу и передать землю, которую они обрабатывают. По мнению И. Г. Эйзена, крестьян следует перевести на денежную аренду и предоставить им право передачи своих усадеб по наследству; что же касается имений дворян, то их следует обрабатывать, прибегая к наемному труду.

Но Эйзен был далек от стремления к каким-либо радикальным изменениям, от решения вопроса о путях развития общества самими крестьянами. Все преобразования, по его мнению, должны быть проведены сверху, по инициативе самих помещиков.

Владелец имения Айзкраукле ландрат барон К. Ф. Шульц побывал в Петербурге и понял, каким ветром дует на берегах Невы в первые годы воцарения «ученицы» французских просветителей Екатерины II. В 1764 г. он выпустил для своих крестьян книгу на латышском языке «Законы для крестьян имений Айзкраукле и Римани», в которой установил нормы барщины, разрешил крестьянам подавать жалобы и после расчета с барином продавать продукты. Но это была лишь дымовая завеса, дань «просвещению» и просветителям, в частности Монтескье, на которого Шульц ссылался. Ландтаг 1765 г. хотя и призывал к «человечности» по отношению к крестьянам и восставал против тирании помещиков, но книгу Шульца расценил как дерзкий выпад против всего остзейского дворянства и ландтага, и Шульц поспешно отменил свои «Законы для крестьян».