Рождение новой России - Владимир Мавродин

Понимала Екатерина и то, что участники июньских событий, возведшие ее на престол, знают ее зависимость от них, претендуют на многое, держатся независимо, охотно вспоминают о своих заслугах, готовы дать ей совершенно неприемлемые «рекомендации», вмешаться даже в ее личную жизнь.

Екатерина нервничала. На второй же день после воцарения она отдала распоряжение об устройстве свидания с Иваном Антоновичем. Убедившись в том, что ужасные условия заточения в Шлиссельбурге давно лишили экс-императора рассудка, оставив в качестве какой-то неясной, неуловимой мысли, невесть каким образом запавшей в его голову, смутное представление о том, что он — государь этой страны, Екатерина позаботилась лишь о том, чтобы его «из рук не выпускать, дабы всегда в охранении от зла остался», поручила его неусыпному надзору Н. И. Панина, приказала убедить его принять монашество и подыскать ему подходящий, отдаленный, глухой монастырь где-либо в Коле или «посреди муромских лесов». К Ивану Антоновичу приставили капитана Власьева и поручика Чекина, которые стали усиленно уговаривать его постричься в монахи. Умалишенный претендент на русский престол соглашался, но не хотел принимать в монашестве имя Гервасия, предпочитая имя Феодосия и изумляясь, как все это может произойти, если он «бесплотный».

«Шлиссельбургский узник» был не страшен, страшны были для Екатерины те, кто мог воспользоваться его именем. А такие были. Вскоре после вступления на престол Екатерины раскрыли заговор в пользу Ивана Антоновича. Среди заговорщиков, стремившихся «восстановить Иванушку», были офицеры братья Гурьевы — Семен, Иван, Петр — и Петр Хрущов. Так как дело было несерьезное, «все это вранье», участники кружка заговорщиков отделались ссылкой на Камчатку и в Якутск.

Спустя два года Екатерине пришлось столкнуться с новым заговором. Подпоручик Смоленского пехотного полка Василий Яковлевич Мирович являлся внуком Федора Мировича, переяславского полковника, вместе с Мазепой изменившего Родине и перешедшего на сторону Карла XII. Потомки изменника попали в тяжелое положение. Василий Мирович тяготился своим положением обер-офицера, вечными материальными затруднениями, а попытки его возвратить конфискованные земли деда и выхлопотать пенсии для сестер не увенчались успехом. Обойденный, обозленный Мирович затаил обиду и ждал удобного случая для того, чтобы добиться реванша. Его взоры устремились к Шлиссельбургу, где его полк нес караульную службу, и он решил попытаться пойти по стопам многих своих предшественников-гвардейцев, возводивших на престол и свергавших с него русских императоров. На гвардию положиться Мирович не мог — скромному пехотному подпоручику можно было рассчитывать только на солдат. Его единственным единомышленником был такой же неизвестный и незнатный офицер, поручик Великолуцкого пехотного полка Аполлон Ушаков. Вскоре не стало и его: Ушаков утонул. Мирович решил действовать один. Подговорив солдат, в ночь на 5 июля он поднял их по тревоге, велел зарядить ружья пулями и присягнуть Ивану Антоновичу, арестовал коменданта Шлиссельбурга. Между караулом гарнизонной команды, возглавляемой Власьевым и Чекиным, и отрядом Мировича завязалась перестрелка. Мирович приказал установить против внутренних ворот крепости шестифунтовую пушку. Гарнизонная команда сдалась. Но когда Мирович ворвался в камеру, Власьев и Чекин исполнили указ. Иван Антонович был ими убит. Мирович велел солдатам отпустить офицеров. «Они правы, а мы виноваты», — сказал он и попрощался с убитым. 15 сентября Мировича казнили на Обжорном рынке Петербургской стороны. Затея Мировича не что иное, как авантюра в полном смысле этого слова, поскольку он действовал только в собственных интересах, не опираясь хотя бы на немногочисленную прослойку дворянства. Поэтому и отзвук на события в Шлиссельбурге был самым незначительным.

Больше пугали Екатерину события иного характера. Слухи и сплетни ползли по невской столице и по «первопрестольной», распространялись по стране, занимали умы в гостиных вельмож и в гвардейских казармах. Многое из того, о чем говорили и шептались, было малоприятным для Екатерины. И хотя в июне 1763 г. императрица издала знаменитый манифест «о молчании», а за свои резкие суждения о ней Арсений Мацеевич был переименован в Андрея Враля, лишен «монашеского чина», расстрижен и направлен «к неисходному содержанию в Ревель», Екатерина знала, что среди петербургского дворянства есть не только ее сторонники, но и противники.

Поговаривали о том, что надо императрицу выдать замуж, выступали против Орловых, которым она так многим была обязана. Бывшие участники переворота: Хитрово, Ласунский, Рославлев — слишком откровенно подчеркивали ее зависимость от них, за что поплатились отставкой и ссылкой в свои имения. Даже среди своего ближайшего окружения Екатерина встретила людей, стремившихся подчинить ее своему влиянию и провести в жизнь свои идеи. В их ряду первым стоит Никита Иванович Панин, воспитатель цесаревича Павла, склонный передать престол своему воспитаннику, оставив матери лишь регентство, сторонник учреждения в России аристократических форм правления, аналогичных шведской монархии, инициатор учреждения постоянного Совета при императрице, в какой-то мере долженствующего продолжить традиции Верховного тайного совета. Н. И. Панин навлек на себя немилость Екатерины; и только «заслуги» его брата, Петра Ивановича Панина, жестокого «усмирителя» Крестьянской войны 1773–1775 гг., «первого враля» и «персонального оскорбителя» Екатерины, заставили ее примириться со старым вельможей.

Среди таких «отдаляемых» Екатериной II от себя участников июньских событий 1762 г. была и племянница Никиты Панина, девятнадцатилетняя Екатерина Романовна Дашкова, урожденная Воронцова, родная сестра фаворитки Петра III Елизаветы Воронцовой. Пожалованная за «отменные заслуги к Отечеству» 24 тыс. рублей и орденом Святой Екатерины, Дашкова, считавшая себя чуть ли не душой «революции», возведшей Екатерину на престол, понимала, что та, перестав в ней нуждаться, стремится отделаться от умной, тщеславной и энергичной своей соперницы по влиянию на умы. Екатерина не хотела делить с кем-либо власть и славу.

Так начался «просвещенный абсолютизм» Екатерины II. Не вдаваясь в его анализ, что не входит в задачу нашего курса, хотелось бы лишь привести замечательно меткую характеристику, данную А. С. Пушкиным и самой Екатерине II, и русскому самодержавию той поры: «…со временем история оценит влияние ее деспотизма на нравы, откроет жестокую деятельность… под личной кротости и терпимости, народ, угнетенный наместниками, казну, расхищенную любовниками, покажет важные ошибки ее в политической экономии, ничтожность в законодательстве, отвратительное фиглярство в сношениях с философами ее столетия — и тогда голос обольщенного Вольтера не избавит ее славной памяти от проклятия России»[54].

Раздел III

Крестьянский вопрос в общественно-политической мысли 1725–1773 гг. как отражение классовой борьбы

Лекция 14

Крестьянский вопрос в науке, публицистике и литературе

Классовая борьба, то усиливаясь, то ослабевая, но только для того, чтобы вновь усилиться, непрерывно потрясала Российскую империю XVIII столетия.

Медленно, очень медленно, с трудом преодолевая закостеневшие представления об общественном устройстве, крестьянский вопрос пробивал себе дорогу в общественно-политическую мысль феодальной России, нашедшую отражение в памятниках литературы.

Однако если в них шла речь о смердах и закупах, сиротах и крестьянах, то они фигурировали лишь в качестве бессловесных статистов, выступая в роли той аморфной массы, существование которой само собой подразумевалось, было чем-то абсолютно необходимым, но если и достойным внимания князей и бояр и окружавших их «книжных» людей, то только для того, чтобы подчеркнуть им свое презрение.

Такое отношение к крестьянству нашло яркое выражение в знаменитом ответе Олега Святославича («Олега Гореславича» «Слова о полку Игореве») Владимиру Мономаху — «несть мене лепо судити… смердом», и в той характеристике, которую дали бояре старых городов Суздальской земли Ростова и Суздаля жителям Владимира, назвав их своими смердами и холопами.

В такой обстановке «смердолюбие», даже в том его значении, которое связывают с политической и законодательной деятельностью Владимира Мономаха, заботившегося о том, чтобы обезопасить смерда от стрел и арканов половцев, выглядело исключением. Лишь в XVI в. в памятниках литературы, отражающих идеологию феодалов, появляется нечто новое, заставляющее признать, что именно в это время наиболее передовые люди задумались о судьбе крестьян. Замечательный русский мыслитель времен Ивана Грозного Ермолай-Еразм в своем сочинении «Благохотящим царем правителница и землемерие» провозгласил: «Вначале же всего потребна сут ратаеве, от их бо трудов есть хлеб, от сего же всех благих главизна». Эта основное положение: крестьянин — основа общества — заставило Ермолая-Еразма заговорить о великих тяготах, падающих на крестьян, об их бедственном положении, которого в других «царствах» он «не видехом», выдвинуть проект ограничения повинностей крестьян в пользу их господ одной пятой всего, добываемого трудом крестьян, освобождения крестьян от денежного оброка и налога деньгами в пользу государства.