Орфография - Дмитрий Быков

— Ничего не слышал, потому и пришел…

— Чарнолускому кто-то донес, — со вздохом, словно его тяготил долгий и бессмысленный пересказ, начал Казарин. — Написали ему, что тут контрреволюция… А может, и не ему, может, и выше, — но закрыть приказали ему как изобретателю всей этой… затеи. — У Ятя застучало в висках. — Ну, тут мы сами, конечно… Есть тут один — организатор, он и мешочников привел. Публицист такой, Извольский, — не слышали?

— Где-то определенно слышал, — сказал Ять. — Сейчас не припомню.

— А я не слышал. Но я никогда публицистики не читал… Такой, знаете… живчик. Мечется, бегает, ведет разговоры… Пошляк, словом. Я поначалу к Хмелеву сунулся — Николай Алексеевич, голубчик, что вы делаете, ведь он и не филолог никакой, и не писатель подавно… Но он тогда хорошо меня осадил: сколько, говорит, можно прятаться от жизни в тетрадь да под юбку. Я обиделся сперва, но потом много думал… Знаете, трещина между нами — между мной и Марьей, я хочу сказать, — обозначилась почти сразу. Для нее все это было развлечение: вот, молодая девчонка, много читала, конечно… кружилась в полубогемной компании… тут — или живут, или чай пить приходят — все ее кумиры… да и я человек не последний… В общем, лестно, конечно, и я вполне могу ее понять. Но ведь она, видите ли, никогда и ничем за это не платила. Есть люди, которые всю жизнь — около искусства, они пьют его мед, но не знают его яда.

Э, подумал Ять, ты все-таки злишься, и сильно. Впрочем, все правда.

— Ей игры, а мне гибель, — продолжал Казарин, приподнимаясь на локте. — И я сам сказал: уходи. А она… только того и ждала.

— Как хотите, Вячеслав Андреевич, — глядя в пол, сказал Ять, — мне все же казалось, что вы шли сюда за квартирой и ничем более.

— Да я и не скрывал! — с досадой ответил больной. — Что вы меня разоблачаете, когда я сам себя давно приговорил! Виноват, кругом виноват: захотелось счастья на старости лет. Закат печальный и тому подобное. Пришел искать убежища в горящий дом: люди кричат, из окон прыгают, а я знай в спальне резвлюсь…

— А у меня, — вдруг сказал Ять, — пока я в Крыму был, квартиру отняли.

— То есть как?

— Ей-Богу. Приезжаю — уплотнили. Если, говорят, хотите — живите в кухне. Он почему-то улыбался, рассказывая об этом.

— Да, да, я слыхал про такое, — закивал Казарин. — Но чтобы без вас… Они что же, дверь взломали? Ять кивнул.

— И кто у вас там?

— Прелестные люди. Дворник наш с семьей — из деревни приехали, — фабричный какой-то, с женой и тремя детьми… Я и думать не думал, что у меня там столько места. Замечательное решение проблемы города и деревни: помните, все говорили — пропасть между крестьянином и горожанином… Вот и всё, и никакой пропасти. Если в каждую питерскую квартиру поселить по пятнадцать человек, где раньше жили трое, — скоро в деревне никого не останется.

— А хлеб кто будет растить? — слабо улыбнулся Казарин.

— Понятия не имею. Покупать будем. Теперь же свобода — зачем работать-то?

— И где же вы теперь?

— Пока — у Клингенмайера, это друг мой, историк и собиратель. У него, конечно, надолго нельзя — неловко, знаете… Так что в конце концов, может, и к вам подамся.

— Ну, к нам не зову, — неожиданно сухо возразил Казарин. — Кто же своею волей в пекло полезет…

— Ночевать негде — так и в пекло полезешь, — Ять попытался свести все на шутку. — Новую квартиру теперь не снимешь. И не хочу вам напоминать, но ведь и вы сюда пришли не за орфографию бороться…

— Да какая теперь орфография, — махнул рукой страдалец. — Про нее и не помнит никто. Теперь или они нас, или мы их-то есть мы их, конечно, никогда не опрокинем, но по крайней мере покажем миру, что тут такое делается в действительности. Не советую лезть в эту передрягу.

Ага, разозлился Ять. Мало того, что этот герой не имел никаких прав на вселение сюда, — он мне, действительному члену Общества любителей словесности, черт бы ее драл совсем, запрещает преклонить голову во дворце, который я же для них приискал! Ах, Казарин, Казарин, отвергнутый любовник, — нашел себе правду, и прислонился, и отпихивает теперь от нее всех, кто еще не втиснулся в нишку! Выплыл среди обломков корабля, ухватился за доску и ногами, ногами расшвыривает остальных: моя доска, на ней буду героически гибнуть! Прочие могут гибнуть негероически, коли уж у них так сложилось… Ах, Казарин, Казарин, какая ты все-таки дрянь — поделом от тебя ушла красивая девушка со смородинными глазами…

— Кстати, — не удержался Ять и ударил под дых. — К кому ушла ваша Марья?

— К Барцеву, — спокойно ответил Казарин. Он снова лег, вытянулся и закрыл глаза, всем своим видом показывая, что до предела утомлен разговором — а может, и вправду устал? — Помните, рыжий… бородатый?

— Боже мой, но ведь он идиот!

— Не такой уж идиот, как оказалось. Мне даже кое-что нравилось у него… Она хотела его сюда привести, но тут уж я встал горой. — Немыслимо было себе представить, чтобы Казарин, лежащий тряпкой, встал горой. — Никто из них сюда не войдет, пока тут мы… хватит уже осквернений. А ваша к кому ушла?

— К очень славному типу. Скучноват, правда… но надежен. Историк. Они вместе уехали, он ради этого продал дом. Может, все действительно правильно: я бы дома не продал.

— Удивительный вы человек, Ять, — желчно проговорил Казарин. — Как это вы умудряетесь так безопасно жить, ни в чем не замараться? Из квартиры вас выгнали прелестные люди, невеста ушла к очень славному типу… Нельзя же, в самом деле, вот так проскользить, надо же когда-нибудь и возненавидеть кого-нибудь до смерти… и подставить себя под настоящий удар… Дивлюсь вам, право.

Он сам не замечал, как почти дословно повторяет обращенные к нему хмелевские упреки месячной давности, — но теперь у него было на это право.

Конечно, думал Ять, переходя по мосту на Крестовский остров. Конечно, мне нечего там делать. Выдумали себе обреченность и купили за нее правоту. Очень просто. Я в детстве, бывало, прятался от всех в чулане: сначала мне очень нравилось, как я сейчас всех напугаю… потом начинал досадовать, что никто меня до сих пор не хватился, и наконец уже ненавидел их за то, что они так легко обо мне забыли; может быть, именно в чулане, среди собственных старых игрушек я и понял впервые, что смерть — это примерно так же: вычли меня, и никто не вспомнит… И я выходил злой, зареванный, и мать долго, долго не могла успокоить меня… Заперлись в чулане со старыми игрушками — твердый знак, государь, профессорский статус — и ждут, пока за ними придут; да никто за вами не придет! Права была девочка, что сбежала оттуда.

На прилукинской даче тоже переменилось многое: на березах и соснах, подступивших к покосившимся заборам, красовались красные треугольники и черные крути, а на самой даче вывешен был транспарант с четырьмя крупно намалеванными буквами ЕПБХ — трудно было вообразить большее неприличие. Подле каждой из букв виднелась жирная точка, словно подтверждавшая: да, за каждой буквой стоит вполне конкретное слово. Наверняка тут был вызов общественной морали — не могли же они не понимать, что у них получилось? Ять заулыбался было, но тут ему навстречу прямо из дверей ЕПБХ выпал moi-футурист Лотейкин. Он явно был не на шутку перепуган, хоть и старался соблюдать респектабельность — вот, спешу на прогулку прекрасным апрельским днем… Вслед ему неслись громовые проклятия.

— И чтобы духу твоего тут не было! — ревел Корабельников. — Сунешься — в Невке утоплю!

— Но Саша! — заячьим голосом взывал Лотейкин. — Уверяю тебя, что все…

— Спекулянтов уверяй, мародер! — пробасил глава футуристов. Из дверей вылетел и шмякнулся в грязь возле Лотейкина узелок с вещами.

— Лик-ви-дирую! — пообещал напоследок Корабельников. Из окон прилукинской дачи выглядывали хохочущие лица Краминова, Барцева и — да, в этом не могло быть сомнения — Ашхарумовой. На крыше прилаживал к трубе что-то футуристическое художник Черемных: оторвавшись от работы, он одобрительно наблюдал за изгнанием бывшего собрата.

— Вы все скоро побежите туда! — провизжал Лотейкин. — И нечего тут играть в чистоту! Я прекрасно знаю, кто еще… — тут он осекся.

На крыльцо вышел огромный, голый по пояс Корабельников, мрачно жуя папиросу. Руки его были скрещены на груди, а за спиной так и угадывались крылья пролетарского демона: одно черное, другое красное.

— Пошел вон, гнида! — заорал демон, и Лотейкин, подобрав узелок и оскальзываясь в жидкой грязи, поспешил к мосту. Поравнявшись с Ятем, он жалобно улыбнулся:

— Теоретические споры. Саша совершенно невыносим. Никаких несогласий не переносит…

— Ять, Ять! — закричала Ашхарумова, распахнув окно. — Где вы были все это время? Идите сюда!

— Не слушайте его, он врет! — вторя ей, высунулся из окна ликующий Барцев. — Он к елагинцам жрать ходил! Небось к ним теперь. Ну, они его не очень-то и примут, перебежчика.