Орфография - Дмитрий Быков

К четырем часам пополудни Ять добрел наконец до своего жилища на Зелениной. Никаких эмоций не вызвал у него даже дом, в котором он жил последние пять лет: видимо, сентиментальность тоже требовала подпитки. Единственным чувством было облегчение: дом был какой-никакой пристанью, тут в ящике стола лежали деньги — пусть почти ничего не стоившие, а все-таки словно удостоверявшие, что и он, Ять, полноправный гражданин; в восемнадцатом году деньги были лучшим документом. Тут была постель, книги, оставался даже кое-какой запас сахару — все, все он бросил перед стремительным бегством… о котором, пожалуй, не жалел.

Он медленно поднялся на шестой этаж. Жаль, если ограбили… хотя окна, он видел это с улицы, были целы. Поразительна была эта способность бояться чего ни попадя — и не замечать опасности очевидной: разумеется, никто его не грабил. Той зимой было что поразорять, кроме частных квартир. Формой грабежа, применявшейся к частным жилищам, было так называемое уплотнение — вселение малоимущих по распоряжению домового комитета; а если не было в наличии владельца — так и тем лучше: сбежал, убоявшись. Ну и получи.

— Они все целеньки, все целеньки, — робко приговаривала дворничиха, показывая ему его собственный ящик стола, довольно грубо взломанный, однако до сих пор хранивший его деньги и бумаги. — Мы ничего не трогали, все как было…

Видимо, в глубине души они все-таки побаивались его возвращения и еще не чувствовали себя хозяевами в этих хоромах. Только столяр, ютившийся прежде в полуподвале дома напротив, косился на него мрачно и с тайной угрозой; столяр, к слову сказать, был плохой — на него вечно жаловались. Ять давно уже знал, что чем хуже мастеровой — тем меньше он доволен своей участью: логика ясно подсказывает, что, ежели его не слушается рубанок и валится из рук молоток, стало быть, он рожден для занятий более высоких и жизни более утонченной, которая лишь по гнусной случайности досталась другим. Квартира, и без того не слишком просторная, поражала теперь неописуемой теснотой: страшно было представить, сколько накопилось вещей у этих бедных людей. На плите кипела кастрюля с бельем, и все жилище Ятя пропахло бельевой сыростью, прогорклым маслом, капустой. В кабинете разместился дворник с женой и тремя мальчиками пяти, семи и одиннадцати лет; в гостиной жил столяр, урвавший наконец от судьбы хоть часть подло утаенных благ. В спальне устроились две сестры-работницы, ткачихи, с синеватыми, испитыми лицами, похожие на тени. Ять толком не разглядел их — заметил только, что обе очень уродливы. Он избегал вглядываться. Жилье было не его — занятое, опоганенное; он только теперь понял, как хорошо иметь мало вещей. Тут же, в коридоре, висело белье, шлепавшее по лицу всякого, кто шел из комнаты в кухню.

— А мы уже думали, вы не вернетеся, — ласково, угодливо говорила дворничиха. — Не видно и не видно: ну, думаем, совсем ушел… А сами мы не вселялися, нет, домовой комитет вселил… — Она произносила «домовой», с ударением на последнем слоге, словно комитет состоял из мелких домашних божеств в духе Ремизова: входите, мол, гости дорогие, располагайтеся… Угодливость и ласка в ее голосе тоже казались влажными и словно облепляли лицо, как белье в коридоре; дворничиха явно боялась, что их теперь выселят.

Она предложила ему вареной картошки с постным маслом и куском вязкого хлеба (он жадно съел все это, отметив, что его любимые тарелки давно не мыты; видимо, водопровод так и не работал с зимы). Налили ему и стакан слабого чаю и даже дали к нему кусок серого сахару, который он с наслаждением разгрыз. Пока он ел, дворничиха стояла рядом, не сводя с него глаз и вытирая сухие красные руки о передник. Ему было неловко, что она так волнуется.

— Это все, положим, понятно, — сказал Ять по возможности беззлобно. — Но мне-то где же теперь жить? Я ведь заплатил за полгода вперед, квартира-то моя…

— А вы спросите в домовом комитете, они и скажут! — Дворничиха от души обрадовалась, что можно на кого-то перевалить решение. — Вы к ним ступайте, и они всё скажут!

— А ежели ночевать, так вот в кухне пока, — с неприкрытым злорадством добавил из коридора столяр; дворничиха усердно закивала.

— И где этот ваш комитет?

— Председатель комитета в седьмой квартире, Матухин Николай, с бондаревского завода, — частила она — Он вам все и обскажет, как и что…

— Мы ж не своей волей, — пробасил дворник из угла. Он ужасно смущался и вступил в разговор, только когда Ять собрался уходить. — Я ж разве своей волей полез бы… нешто мы без понимания… Но видят — пусто, а с дитями как?

Дети с визгом носились по коридору, но вышел столяр и влепил одному здоровую затрещину. Младшие притихли, а старший так и сидел в своем углу с книжкой — то был «Географический атлас» в издании Миронова, Ять дорого за него дал, — и внимательно изучал политическую карту Европы на цветной вкладке. Ять подумал было, что мальчика интересует исключительно качество бумаги — змей или мало ли что, — но ребенок вдумчиво водил пальцем по границам и шевелил губами, вслух проговаривая названия столиц. И в самом деле, ему нужней. Вдруг самородок, Ломоносов, и тогда вся моя жизнь оправдана покупкой этого атласа. Кто сказал, что на свете есть что-нибудь мое?

— Постойте, — уже в дверях сказал Ять. — Но ведь в седьмой квартире не было никакого Матухина. Там жил профессор Чечельницкий, историк, я хорошо знал его…

— Профессор уехали, — закивала дворничиха, — они к дочери переехали еще зимой, так и сказал мне: прощай, Клавдечка, и прости, пятнадцать лет тут я прожил, а теперь еду, потому старость и не могу себя обслуживать. И теперь Матухины вселилися, он сам и детки, и там он ведет прием…

— Да-да, — рассеянно ответил Ять. «Черт те что, — подумал он, — до чего мне безразличны люди… Профессор съехал, а я и не заметил… Положительно, я и революции не заметил бы, если б не прикрыли газету».

Звонок в седьмой квартире скрежетал громко и пронзительно, но никто не открыл; Ять решил напоследок постучать — и дверь тут же распахнулась. Видимо, на звонки тут не отвечали принципиально, считая их буржуазным пережитком, — тогда как на стук сразу же вышла огромная суровая баба, уперла руки в бока и смерила Ятя враждебным взглядом. За спиной у нее клубился тот же пар, что дворниково семейство развело в квартире Ятя: то ли от кипящего белья, то ли от дворниковых самокруток, а всего верней — от тумана в их головах.

— Ну? — только и спросила она. Вид Ятя, впрочем, и в самом деле не внушал доверия.

— Матухина бы мне, — сказал он, стараясь говорить небрежно.

— Нету его. Всем вам Матухина. Ушел Матухин.

— А когда вернется?

— Когда придет, тогда и вернется. Он мне не докладывает.

— А где его сейчас можно найти?

— Почем я знаю. Может, в пятом доме, а может, в одиннадцатом. Он за весь участок тут ответственный, где ж мне знать, куда его позовут.

— Дело в том, — сказал Ять зло и твердо, — что он меня из дома выселил.

— Выселил — значит правильно, — сказала баба. — Взяли моду по одному в троех комнатах жить, — она так и сказала: в троех. — Он тебя выселил, а надо было тебя, сволочь такую, к ногтю.

— Э, э, — Ять сам изумлялся собственному спокойствию. — Ты язык-то не распускай.

— Чаво?! — закричала баба. — Иди отсюда, морда пархатая! Через вас все и вышло, через гнусавых! Пшел, покуда я с лестницы тебя не спустила!

Матухина он нашел почти сразу — в одиннадцатом доме по Большой Зелениной; баба не соврала — тот стоял посреди двора, опустив голову и глядя на свои сапоги. Матухин был рослый малый лет тридцати пяти — Ять, однако, никогда не заподозрил бы в нем ровесника: надо полагать, тяготы труда и нездоровый образ жизни состарили его прежде времени. Во всем его облике чувствовалась не сила, но тяжесть, не достоинство, но злость. Иногда он ковырял сапогом мартовскую грязь. Вокруг главы домового комитета стояло пять потрепанных и тоже преждевременно состарившихся женщин с детьми, и все наперебой кричали ему, что воды нет, и дров нет, и постановка на паек задерживается, а дополнительный паек вообще удерживается, а он молча, даже не кивая, выслушивал атот крик; создавалось впечатление, что обе стороны играют свои роли без всякой надежды на взаимопонимание. Одни кричат, потому что так положено, другой слушает, потому что таков его крест; и впрямь, выкричавшись, женщины успокоились и по одной разошлись.

Ять сразу понял, что перед ним именно председатель домового комитета. Да и к кому другому стали бы тут обращать жалобы?

— Вы Николай Матухин? — спросил он.

— Я, — ответил Матухин, подняв на него желтые глаза и неприятно щурясь.

— Председатель домового комитета?

— Участковый председатель, — поправил он. — Слушаю, товарищ.

— Пока я был в отъезде, мою квартиру заняли, — сказал Ять.