Халатная жизнь - Зоя Борисовна Богуславская

в церковь не ходил. Однако у него очень много стихов, как он сам сказал в интервью, посвящено поклонению богу, судьбе. Та же история с «”Юноной” и “Авось”»: когда спектакль запретили, они с Марком Захаровым пошли к иконе Казанской Божьей Матери в Елоховскую церковь – и свершилось чудо, спектакль разрешили.

Нельзя примириться с тем, что вчера Андрюши не стало. У нас в Переделкине все было устроено так, чтобы он мог здесь жить. Болезнь эта длилась 15 лет, отбирая у него движение, голос, возможность жить полной жизнью. Я вижу эти комнаты, эти картины, все на участке сделано для него. Я выстроила для него беседку, где он сидел часами. Кругом сосны, цветы, и он считал ее своей светелкой, мастерской. В домике хранятся книги, картины, тренажер. Самое тяжелое – видеть его вещи и вещи для него. Эти скобы, эта кровать, все эти его вещи.

Теперь я не понимаю, как я буду дальше жить. Потому что все, что я делала, я делала для него. Эта беседка, чтобы он мог дышать воздухом в любую погоду, эта лестница, которая вела прямо в его комнату, цветы. Когда ему стало плохо, я нарвала ему цветов, незабудки, лютики. Поставила рядом с ним этот полевой букетик, и он улыбался, так растрогался. Он очень любил цветы, у него даже книга есть о цветах.

Все случилось так быстро… Очень страшно было, когда он не остывал, мне все казалось, что его еще можно вернуть, что врачи что-то недоделали, но было поздно.

А казалось, все было так хорошо. Год так счастливо начинался. У него вышло две книжки. В одной соединено биографическое начало со стихами, сделана попытка понять, откуда все пошло, почему что-то написано, но все это, конечно, довольно условно и трудно. Вторая книжка – новые стихи.

Я готовила свою новую книжку. Она называется «Предсказание», туда войдут эссе о Высоцком, Меньшикове, Табакове, Жванецком, Демидовой. Они часто перепечатывались, и меня попросили снова их издать. Я вспомнила старую повесть, которую никогда не печатала, считала, что она «сопливая», но все же решилась ее опубликовать. И она многим очень понравилась, звонили, хвалили. Женя Попов даже сказал, что никто так не понимает современность, как я. Обо мне даже сделали фильм, вот такой вот год. И вдруг… все оборвалось.

Вчера вечером все телеканалы изменили сетку вещания, дали сюжеты и фильмы об Андрее, прислали соболезнования.

Пришла машина из морга. Сделали вскрытие. Диагноз – мультисистемная атрофия паркинсоновского типа. Это третья стадия болезни Паркинсона. Полная атрофия кишечника, полная непроходимость, в результате – полная интоксикация всего организма. Видимо, после этой гастростомы желудок совсем перестал работать. Так что ничто уже не могло его спасти.

* * *

И потом наступили похороны, очень тяжелые. Я не думала, что можно так тяжело переживать вообще. Но вот его похоронили. Я была совершенно окаменевшая, мне не хотелось никакого сочувствия, мне мешали разговоры. Над ним произносились речи в ЦДЛ, а мне все это не нужно было, ничего не хотелось. И последний раз его видели на «Триумфе», в Белом зале Пушкинского музея. Это было в январе 2010 года. И еще на его юбилее, где он пытался прочитать стихи, и ему помогал Юрий Арабов. Этот фильм при жизни не показали. Сьемки и сам юбилей проходил в театре Фоменко, который мы очень любим. Я специально сделала все очень скромно, никакого официоза. Он был наполнен только близкими, друзьями. И сама эта съемка на три с половиной часа сохранилась, а кончался юбилей танцем из «”Юноны” и “Авось”».

…Сошли с ума и взбунтовались все его вещи. Мобильный телефон отключился напрочь, потом сломался, потом отключился и мой, как-то странно, меня слышно, того, кто звонит, – нет. Потом началась гроза, стало абсолютно темно, мы едем на кладбище, в голове стучит: «Все промокнут», земля вспухнет от сырости, и так, от отпевания в храме Татьяны Великомученицы, что на Большой Никитской, до Новодевичьего, лило как из ведра. У храма те, у кого не было машины, расселись кто куда, в сомнении, ехать ли в такой стихийный ливень на кладбище. Подъезжаем, в машине я с Леонидом, кто-то еще, кого успели подхватить.

И вдруг у самых ворот Новодевичьего ливень оборвался, и вышло яркое солнце. Подошли к могиле, там уже горы цветов, букетов, десятки знакомых лиц. В стороне – венки, венки, венки. Траурные ленты – от президента Медведева, от Путина, Миронова, Чубайса[41], от Союза писателей, всех творческих союзов.

Бросали в могилу, как положено, по горсти земли. Шла нескончаемая вереница людей. Гроб с Андреем положили в могилу его родителей, Антонины Сергеевны и Андрея Николаевича. После запрета хоронить на Новодевичьем добились разрешения – Леонид через официальные каналы, я – убедив сотрудника администрации Татьяну Владимировну. Решающим аргументом стало то, что после захоронения гроба Антонины Сергеевны в 1983 году прошло более 20 лет, а вскрывать уже существующую могилу можно через 15 лет. Но после разрешения начали измерять участок. Места было в обрез. Пришлось убрать памятник работы Зураба Церетели. Как сказал Леонид, оформляя бумаги, предусмотрели даже мое захоронение, грешной, но поместиться может только урна. Леонид спросил, согласна ли я? Бог ты мой, какая мне разница, когда речь идет об этом, мне, неверующей, кажется, что лучше пусть будет урна, когда прах человека не грызут червяки, не разъедают до безобразия его лицо, немыслимой красоты шею, грудь, ноги. А прах – это сгусток пепла, который не может исказиться. Недаром Лиля Брик в свое время завещала развеять свой прах, последовав примеру Константина Симонова, который просил развеять свой прах под Вязьмой, где он попал в окружение и где чудом не погиб.

Когда вернулись, уже после поминок в Доме литераторов, увидели, что на участке в Переделкине поломаны деревья, ветки валялись вдоль дорожек, ветер сорвал занавес в беседке. Казалось, природа продолжала свое буйство, не соглашаясь с уходом хозяина.

* * *

Сегодня уже 25 июня, прошло 25 дней. 10 июля будет 40 дней, я пытаюсь привести все в порядок, разложила все газеты, мы свели воедино записи телепрограмм и передач, которые вышли в эфир в связи с кончиной. Пытаюсь все систематизировать, чтобы ничего не пропало, чтобы он остался в документах и стихах таким, каким он был. Не архив, не музей, а чтобы был как живой, чтобы это хранило отпечатки его волнений, его души, его порывов.

И сейчас, когда я диктую это, я с трудом понимаю, как пережила первые две недели, из которых 11 дней вообще не могла спать ночью. Звуки его голоса, движения, необходимость подбежать, чтобы не упал, ужас, что пропустила срок