Халатная жизнь - Зоя Борисовна Богуславская

Никто не мог знать, что жить ему осталось восемнадцать дней.

Он сидел в своем любимом сине-голубом пиджаке, в полосатой рубашке. К нему подходили, чокались, он всем улыбался, пытался заговорить.

Главный подарок в тот день преподнесла Лариса Владимировна Спиридонова, редактор издательства «Время». Она привезла распечатку оригинал-макета его последней книжки – «Ямбы и блямбы» (книгу уже отпечатали в типографии, но тираж в Москву еще не завезли). Андрей с нетерпением ждал эту книгу, она получилась очень яркой.

Андрей просиял, когда увидел такой подарок, на какое-то время к нему даже вернулся голос. Они остались с Ларисой вдвоем и долго-долго перелистывали страницы. А еще Лариса вручила ему букет маленьких подсолнухов. Андрей был растроган. Мне она сказала: «Очень хотелось порадовать Андрея Андреевича, он такой солнечный человек!»

За эту книгу и Андрей, и я сердечно благодарны Володе Кочетову – прозаику, критику, известному в Москве редактору (он работал в издательстве «Вагриус», когда там выпустили многотомное собрание сочинений Андрея). Последний прижизненный сборник стихов Вознесенского Володя Кочетов записал, буквально считывая слова с Андреевых губ, и он же отнес его в издательство «Время»…

В тот чудный, по-летнему теплый день столы были накрыты во дворе. Гости пили за здоровье любимого поэта, неспешно прогуливались по участку и были рады видеть Андрея улыбающимся, потому что в последнее время он не появлялся на публике, поползли нехорошие слухи… Правда, никто не понимал, почему Андрей не ест. Никто ведь не знал, что глотать он уже не может.

Я положила книгу в гроб – во время отпевания в церкви Великомученицы Татьяны.

* * *

Доктор Коновалов когда-то давно сказал, что есть две опасности: первая, что он будет падать и разобьется, а вторая – он может поперхнуться. Одно из последствий болезни – плохая работы мышц шеи и горла.

Еще в Германии, на лечении, мы сидели в кафе больницы, ели торт – для нас это был ритуал, – и вдруг он поперхнулся, начал кашлять, я его била по спине, но он, весь красный, не мог откашляться. Я позвонила в отделение, спустились доктора, реанимация.

Но на другой день он что-то легкое съел и снова поперхнулся, и доктора поняли, что он уже не может выйти из этого состояния, что надо откачивать пищу из легких. Мучительность этого троекратного выкачивания сказалась на его здоровье очень сильно. Все откачали, но в какой-то день стало ясно, что еда идет мимо кишечника, попадает в легкое, есть он не может.

Срочно поставили гастростому. Тогда я впервые узнала про это устройство искусственного ввода пищи в желудок при невозможности приема ее через рот. Даже лекарства надо было давать через шприц и гастростому. И я подумала, что он никогда не согласится жить с этой штукой. Что он никогда не смирится с тем, что не сможет познать вкус пищи. (На его последний день рождения я купила арбуз, и он так просил, чтобы я дала ему кусочек. Но я знала, что это категорически запрещено, даже воду давать запрещено.)

Теперь его лишили свободы навсегда. Он уже не сможет уехать в город больше чем на три часа, так как надо подвешивать стойку, кормить через трубку, вводить лекарства через трубку. Промелькнула мысль, которую я сразу же задавила, что с этого момента счет пойдет на дни. Он не сможет существовать в таком режиме.

Но я ошиблась, потому что все последующие два месяца, которые он жил, он почти не страдал от этого. Он очень много стихов в это время надиктовал, он был очень терпелив и, как всегда, очень неприхотлив. Раз так, то пусть будет так, лишь бы была возможность писать стихи, все остальное не так важно. Если в его жизни не было комфорта, он спокойно с этим мирился. Мы прожили в этом смысле очень чистую жизнь, мы никогда не занимали денег и не тратили их на роскошь. Нам хотелось, чтобы было изысканно и стильно, но совсем не обязательно богато. Я не хотела покупать престижных автомобилей или дорогой недвижимости, все это казалось не важным. Для нас очень важным всегда было искусство.

Я привезла из Германии 30 килограммов специального питания, боялась, что наше питание здесь, в России, может оказаться плохого качества. В какой-то момент нам сказали, что туда можно добавлять очень хорошее детское питание. Я купила штук двадцать этих баночек. И три дня все было прекрасно.

В восемь утра мы его покормили, и через три часа у Андрея началась рвота. То ли какая-то несовместимость, то ли еще что-то… Началась конвульсия, потом приступ прошел, и все вроде нормализовалось. Затем снова началась тошнота, возникли боли в животе.

Приехала машина реанимации, врачи провели все исследования. Сказали, что в крови мало глюкозы, сердце хорошее, легкие чистые, но животом надо заняться, однако госпитализировать не стали.

Я хотела заплатить, но они наотрез отказались взять деньги, попросили надписать книги. Один из врачей сказал: «Как интересно… Тридцать лет назад Андрей Андреевич приезжал в Псков, мой отец пошел на его вечер и получил книгу с автографом. А теперь он подписывает книжку мне».

Ничто не предвещало того, что случилось на следующий день.

Ему было очень плохо. Я сидела возле него. Он стал повторять: «Я Гойя, я Гойя». Я продолжила читать стихотворение, он шевелил губами. Потом вдруг сказал: «Комар». И еще: «Ты не огорчайся, ты уже заслужила, чтобы тебе было хорошо, сколько ты меня вытаскиваешь… Вчера у Наташи был праздник, это что, Пастернак родился или умер?»

30 мая – день памяти Бориса Леонидовича – был для него священным. И он впервые не смог прийти в дом поэта, в музей, к Наташе Пастернак.

Мы вынесли Андрея в беседку, ему стало чуть лучше, после он лег. Я на одну секунду присела в другой комнате – тут же сиделка закричала. Я рванула на второй этаж: марля в крови, а из гастростомы идет кровь. Это уже была желудочная кровь, в таких случаях уже ничто не поможет. Хотя много-много лет назад у моего сына Лени было прободение язвы, и я как-то его спасла, больница была рядом. Через полчаса было бы уже поздно.

Я вызвала реанимацию. Врачи решили везти его в больницу и опять делать гастроскопию. Ему становилось с каждой минутой все хуже и хуже. Я с ним еще говорила, он хотел, чтобы я его держала за руку, повторял, чтобы я не волновалась.

Он ушел в полном сознании, со словами: «Мы оба падаем, обняв мой крест». Он понимал, что моя жизнь без него – это жизнь на другом уровне, в другом измерении.

Вторая реанимация