Халатная жизнь - Зоя Борисовна Богуславская

уже не смогла его спасти – врачи сказали, что он умер. Вызвали милицию, и она не ехала ровно три часа. Но я уже ничего не помню, у меня все время было ощущение, что врачи ошиблись. Он не остывал, он целых три часа был теплым! Мне казалось, что вот он вздрагивает. Я все пыталась его еще горячее тело вернуть к жизни, дозвонилась в Германию профессору Коршунову: «Что делать, на зеркале, поднесенном ко рту, нет дыхания». Он сказал, чтобы сиделка немедленно подняла ноги как можно выше: «А вы делайте интенсивный массаж грудной клетки и живота».

Ничто не помогло, и еще часа три, вплоть до приезда бригады из морга, я не могла смириться, осознать, что это теплое, но остывающее тело уже никогда не будет Андреем, что с этого дня начинается отсчет жизни без него. Я вызвала Леонида, Марина приехала, Танюша, но уже никто ничего не мог сделать.

С милицией разговаривал Леня. Похороны назначили на пятницу, на 4 июня.

Я решила, что нужно вскрытие, потому что я хотела понять, знать диагноз. Его повезли делать вскрытие.

Я – Гойя!

Глазницы воронок мне выклевал ворон,

слетая на поле нагое.

Я – Горе.

Я – голос

Вой ны, городов головни

на снегу сорок первого года.

Я – Голод.

Я – горло

Повешенной бабы, чье тело, как колокол,

било над площадью голой…

Я – Гойя!

О, грозди

Возмездья! Взвил залпом на Запад —

я пепел незваного гостя!

И в мемориальное небо вбил крепкие звезды —

Как гвозди.

Я – Гойя.

Глава 9

Второй день после смерти

Вчера не стало Андрея. «Вот и все», – как сказал кто-то из друзей Майкла Джексона, когда он скончался. Начался отсчет времени без него.

С самого утра, как эта ужасная новость появилась, стали звонить из-за границы. Все, кто его знал. Но кроме того, у ворот нашего дома стояли камеры почти всех каналов, но, конечно, никого не впускали, потому что я не могла этого позволить, даже зная, как это нужно другим. Люди начали через забор перебрасывать цветы, целые букеты. Передавали письма и стояли до глубокого вечера. Журналисты пытались поговорить с водителями, с сиделками, ждали до глубокого вечера. Я даже не могла выйти за ворота.

Я до сих пор не могу осознать, что это случилось. Мне хочется все ему рассказать. Когда вчера девочки передали мне список звонящих, у меня первая мысль была о том, что сейчас я побегу к нему и все расскажу. И потом я вдруг поняла, что его нет. Я так привыкла делиться с ним всем, и о внешнем мире он узнавал только от меня. Поэтому я решила все рассказать на кассету.

Через несколько часов его привезут из морга, и он побудет со мной здесь до пятницы.

Мне все кажется, что я переживаю наполовину, какими-то пустыми словами, потому что передать все это нельзя. Это сорок шесть лет совместной жизни, из которых почти 16 была болезнь. То есть мое неотступное внимание, мое неотступное желание разделить с ним всякое событие, радость и боль. И у меня была к нему простая человеческая привязанность, такая любовь, что это не было продиктовано ни долгом, ничем.

Много людей считают, что это был мой долг, что я должна была заботиться о нем, что я такая порядочная, поэтому я его не бросила, но ничего этого не было, никакого героизма. Мы существовали очень счастливо до последнего благодаря тому, что мы все время общались. Вот я ехала домой, я сто раз звонила по дороге, он мне рассказывал, что он принял, какие лекарства, сиделка всегда рассказывала, как он. Мой парикмахер Таня несколько раз слышала, как во время стрижки он мне по несколько раз звонил, он никогда не вызывал у меня раздражения, никогда не повышал голоса, когда я звонила и спрашивала, как он. У меня бывали срывы, только когда я видела, что он себе вредит, или из-за упрямства его, или когда ему необходимо было идти куда-то, читать. Это первое.

Я ему все пересказывала, все события, что сказал телевизор, кого я встретила, кто о нем расспрашивал. Я старалась заполнить пустоту его немощи, так как он не мог сам этого увидеть, и все это шло через меня. Вот все эти необходимые лекарства каждые четыре часа, и осознание того, что его может парализовать, если я вовремя не дам лекарство. Все эти мелкие вещи – накормить, купить, что можно, что нельзя, как это сделать. Я последние годы ничего не покупала уже без того, чтобы не купить что-нибудь ему.

Он очень любил красивые новые вещи, уже немощный, сутулившийся, но с этой прекрасно очерченной головой, он всегда хорошо выглядел, всегда просил причесать его. Тело как у щуплого цыпленка, он весил 48–50 килограммов, и мы считали это большим достижением. Но надеть новый шарф, пиджак… он любил пиджаки… я всюду ему покупала новые пиджаки, до последних дней. Всегда старалась вывезти его на море, чтобы он мог поплавать, мы его купали, последние годы уже с сиделкой, так как я не могла одна справиться. Все это было так недавно, но так долго длилось, что уже поменять эту жизнь и привыкнуть к какой-то другой очень трудно. Вот его книжка, вот его стихи, десятки, десятки факсов, телеграмм, телепередач, отрывков из фильмов, фрагменты выступлений…

Ушел не просто великий поэт, человек, который определял русскую поэзию двадцатого века, единственный авангардист, это все так. Но кроме того, ушло существо, которое было твоим каждодневным бытом и необходимостью заботиться о нем. В общем, самое страшное – это видеть его вещи, вспоминать разговоры, и – полная пустота. Пытаюсь все систематизировать, чтобы ничего не пропало, чтобы он остался в документах и стихах таким, каким он был. Не собираюсь ни архивов, ни музеев делать, вот просто как живой, чтобы был, что это хранило отпечатки его волнений, его души, его порывов.

Начались звонки. На них отвечали сиделка и Лена, наша помощница… Пришли соболезнования от Путина, Медведева, от мэрии Москвы. В пятницу будет гражданская панихида в ЦДЛ.

Потом все же решили отпевать его в церкви. Хотя за все наши годы он ни разу не ходил в церковь, никогда не молился, может быть, был раза два на похоронах. Но ни на Рождество, ни на христианские праздники