Отречение - Мария Анатольевна Донченко

с его умом и опытом, должен был понимать, что всё имеет свою цену, и место в Истории – тоже.

Но он не был готов платить.

Даже его ближайшее окружение не могло себе представить, что творилось в это время в душе Президента. Эти люди, привыкшие жить по принципу «чего изволите», восприняли произошедшее всего лишь как новый поворот в политике и взяли «под козырёк». Но он прекрасно знал цену всем холуям и лизоблюдам и давно не питал иллюзий.

Совет Федерации единогласно дал Президенту разрешение использовать войска на территории Украины.

Но Президент медлил. Президент боялся.

Посоветоваться ему было не с кем.

Оставался ещё простой народ – тот, что воспринял на «ура» возвращение Крыма и поднял до небывалых цифр его рейтинг – Президент знал, что в данном случае это правда. Народ, который готов был идти в огонь и воду за своим вождём.

Но Президент не знал народа и боялся его стихии.

На восемнадцать ноль-ноль было назначено его выступление, как все ожидали – судьбоносное.

Но чем ближе подбирались к заветной цифре стрелки золотых швейцарских часов, тем яснее понимал шагающий по дубовому кремлёвскому паркету человек, что сия ноша для него непосильна.

Формально он до сих пор не принял окончательного решения, и ушлые спичрайтеры ещё терялись в догадках – к чему готовиться?

Ещё тряслись за свои счета сановники различных рангов, но Президент уже понимал, что он не скажет сегодня того, чего ждали многие – кто с надеждой, кто с открытой злобой, кто с затаённой ненавистью.

Он не посмеет объявить о вводе войск на территорию Украины.

Он отречётся от своего минутного порыва.

Президент подошёл к столу, нажал кнопку вызова помощника и, как только тот явился, отдал распоряжения относительно вечернего выступления, которое будет касаться исключительно текущих вопросов, не затрагивая тему конфликта на Юго-Востоке.

На календаре было двадцать четвёртое апреля.

Всё было кончено.

…Но в Донецке ничего этого не знали. В Донецке верили в свою Россию, готовились к референдуму 11 мая и праздновали Первомай. Праздновали в отместку бандеровцам, посмевшим устроить свою вылазку в городе накануне, двадцать восьмого апреля, и получившим жёсткий отпор от жителей, вооружённых – пока ещё – подручными средствами. Гуляли, как в последний раз, как никогда за все эти годы. Да и не только в Донецке, а по всем городам, где не побоялись и посмели…

И поздно вечером, уже после полуночи, Матвееву звонила Даша и долго делилась впечатлениями от праздника.

Они проговорили по телефону почти полночи, и заснуть ему удалось, когда на востоке уже алел рассвет второго мая.

В окнах семьи Шульга свет был погашен.

Второго Юозасу предстояло выходить на работу в вечернюю смену.

* * *

Когда Вероника появилась дома в послеобеденный час, мать была дома, она хлопотала на кухне. Ждали отца – он должен был забежать домой перед сменой.

– Артём-то будет сегодня? – как бы походя спросила мать.

– Понятия не имею, – передёрнула плечами Вероника.

Ксения пристально посмотрела на неё и ничего не сказала.

…Юозас открыл дверь своим ключом, бросил на вешалку камуфляжную куртку и прошёл в комнату.

– Что-то случилось, Юра? – спросила Ксения.

– Похоше, та, – мрачно ответил он, нащупывая рукой выключатель телевизора. – Я только что из ОГА. Случилось страшное. Очень. Фы фители нофости?

– Нет, – сказала Вероника очень тихо, но холодок пробежал по спине. Конечно, с начала восстания ей приходила в голову мысль, что оно может быть и подавлено, всё может быть… – Там что-то, папа? В центре?

– Пока не у нас, – покачал головой отец, но она уже знала – если он начинает говорить короткими, рублеными фразами, значит, действительно что-то произошло.

Юозасу наконец удалось включить телевизор, он был настроен на российские новости, и на экране горел одесский Дом профсоюзов, а комментатор за кадром говорил о том, что речь может идти о десятках погибших…

Женщины молчали, а Юозас, до боли, до хруста сжимая пальцы, смотрел на экран.

Потом он потянулся к телевизору, переключил на украинские новости и минут десять в таком же молчании слушал, как пророссийские активисты устроили провокацию против мирных сторонников майдана… Потом переключил обратно и смотрел на экран, не отрываясь.

Жена и дочь молчали. Они не могли знать, что творилось в его душе, что это не майдановцы разливали по бутылкам зажигательную смесь – это его, Юозаса, руки, большие и сильные, ещё не знакомые с тяжёлым шахтёрским трудом, собирали взрывное устройство, устанавливали его в боевое положение – он и сейчас помнил каждое своё движение, всё строго по инструкции наставника – это его руками сожжено шесть сотен человек, но они же этого не знают, не знают…

– Это фойна, – произнёс он.

– Не может же быть, чтобы после такого Россия не вмешалась, – ответила жена.

– Я пойту на рапоту, – сказал он, вставая и направляясь к двери.

Ксения, одетая в синюю юбку, вышла на лестничную площадку проводить мужа. Он обнял её на прощание, и она прижалась к нему, уткнувшись лицом в его сильное надёжное плечо. Но не заплакала – не имела права плакать, провожая мужа в шахту.

– То сфитания, Ксюша, – сказал Юозас. – Мы всё мошем и всё фытершим. Всё путет хорошо. Мы ше русские, Ксюша, мы спрафимся.

Ему хотелось добавить ещё какие-нибудь хорошие и тёплые слова лично для неё, но они застряли на языке, и он замолк. И Ксения, выпустив его руки, тихо пожелала ему удачи.

И он ушёл на смену.

* * *

Сирена выла громко и отчаянно, по-звериному, возвещая беду. Но это – впервые за много десятков лет – не была авария в шахте. Беда случилась на поверхности.