Лето в пионерском галстуке - Катерина Сильванова

первоклассники с прямыми спинами, ручки на коленки — шла официальная часть. Пока администрация в лице директора, старшей воспитательницы, физруков, музрука и других взрослых присутствовала на прощальном костре, пионеры скучали и чувствовали себя скованно. Но Юрка знал: скоро они уйдут и начнётся не то чтобы разгул, но станет поживее. Пока даже подняться с мест не давали, только и оставалось — петь и искать глазами Володю.

Как полагалось, пятый отряд посадили по левую руку от руководства, а первый — по правую. Так что тянуться, выглядывая, Юрке не приходилось, только голову чуть поверни. Володя на него не смотрел. Его строгий взгляд был обращен на малышей из отряда, но те сидели смирные и грустные — им тоже, наверное, не хотелось расставаться с друзьями. Но они-то ещё обязательно вернутся сюда!

Вскоре руководство пожелало всем хорошего вечера и удалилось. Перед уходом Ольга Леонидовна пригрозила, что если пионеры вернутся в лагерь позже одиннадцати, а октябрята — половины десятого, не возьмёт на следующую смену.

Все присутствующие вмиг оживились, пересели так, как им хотелось, но не разбивая отрядов. Кто-то достал гитару. Инструмент гулял между несколькими умеющими играть ребятами. Сперва пели веселые детские песенки — и было действительно весело. Потом перешли на эстрадное. ПУКи хором потребовали «Модерн Токинг», но, как оказалось, если кто-то и знал ноты, то никто толком не знал слов. Володя предложил «Машину времени», на что получил возмущенные «фу» от большей половины пионеров. А Юрка ничего не предлагал. Поэтому пели опять Пугачеву и «Веселых ребят».

Несмотря на всё это показное веселье, грусть буквально рвалась наружу, как бы Юрка ни пытался упрятать её поглубже. И грустно было не только ему, а большинству присутствующих. Ведь этот вечер последний не только для него, а для всех, и все грустили вместе с ним.

Последний вечер особенный многим: все становятся добрее и мягче, все стремятся думать о самом главном и быть с самыми дорогими людьми. Всё воспринимается чуть-чуть по-другому: небо такое звездное, запахи такие пряные, лица — добрые, песни — глубокие, а голоса — красивые. Всё так, потому что видишь это в последний раз.

Гитару передали Митьке.

— Прощаться всегда очень грустно, — сказал он, беря инструмент в руки. Провёл большим пальцем по струнам, задумчиво протянул: — А давайте вот эту… — Откашлялся, обвёл взглядом сидящих вокруг костра, задержавшись на смелых парочках, которые держались за руки или обнимались. Усмехнулся, ласково посмотрел на Ульяну. — Всем, кто влюбился этим летом, посвящается.

Услышав первые аккорды известной песни, лагерь запротестовал, по рядам прошлась волна негодования.

— Митя, не надо. Давай другую! — взмолилась Ира Петровна, сидящий рядом с ней Женя угодливо кивнул.

Юрка тоже узнал песню и громко, истерически хохотнул — он и саму шутку оценил, и степень её жестокости. Когда-то сам бы догадался так поиздеваться, но Володя… Если бы не Володя.

Митька затянул низким хрипловатым голосом:

Ты меня на рассвете разбудишь, Проводить необутая выйдешь, Ты меня никогда не забудешь, Ты меня никогда не увидишь…

У Юрки будто что-то оборвалось внутри. И больно стало, и издевательски смешно над самим собой. Эта песня — последняя капля, контрольный выстрел, будто ему собственных мыслей мало. Захотелось заткнуть уши, да выглядеть это будет глупо.

Звучал только второй куплет, а Юрке казалось, что прошла вечность. У него не получалось больше контролировать свою грусть, она захватывала его в свои объятия, и единственное, что мог сейчас приказать себе Юрка, — не смотреть на Володю.

«Я буду сердцем бурю предвещать.

Мне кажется, что я тебя теряю…» — девочки ПУК прижались друг к дружке, легонько покачиваясь. Ульяна сияла счастливой улыбкой — наконец ей дали спеть песню из «Юноны и Авось» — и пела партию Кончитты. Даже сидящий рядом с Юркой Миха то ли вздохнул печально, то ли всхлипнул.

…Не мигают, слезятся от ветра Безнадежные карие вишни. Возвращаться — плохая примета. Я тебя никогда не увижу…

А у Юрки глаза карие. Он не выдержал — посмотрел ими на Володю. Тот слушал, как заворожённый, глядя прямо перед собой, в пустоту. Шептал губами слова, подпевая, и Юрка отчетливо прочитал по ним: «Я тебя никогда не забуду». Володя не отправлял это послание ему, он говорил это сам себе, и в его взгляде сквозило полное, кромешное отчаяние — он не был рад тому, что никогда не забудет, и Юрка понимал. Сердце больно сжалось от этого понимания и на несколько секунд будто остановилось. Как бы оптимистично он ни заявлял, что всегда будет помнить, никогда не забудет — разве это хорошо? После того, что Володя сказал ему в новострое? Может, лучше и правда забыть, хотя бы постараться выбросить это из головы, заставить себя… Нет, конечно, нет. Он не сможет.

А Митька всё тянул и тянул эту бесконечную песню. Лица вокруг костра, освещённые багровыми всполохами, были переполнены печалью и светлой, тёплой грустью. Казалось, только Юрка чувствовал, что для него всё светлое на этом закончилось.

Володя сфокусировал на нём взгляд, их глаза встретились.

И качнутся бессмысленной высью Пара фраз, залетевших отсюда…

— хором, перекрикивая гитару, пропели пионеры.

— Я тебя никогда не забуду,

— прошептал Володя. Юрка никак не смог бы расслышать его, но эти слова прозвучали именно его голосом, отчётливо и ясно, в самом сердце.

И вдруг до Юрки дошло — они строчки перепутали! И теперь он должен был ответить это, сказать эти слова, пообещать…

Но Юрка не хотел! Не хотел это петь, говорить, даже думать, а губы сами по себе прошептали: