Иван Кондарев - Эмилиян Станев

Во дворе так гремела музыка, что дребезжали стекла в окнах. Позвякивали приборы, гости топотали ногами под столом, перекликались. В этом гаме выделялся рев длинной трубы граммофона, взятого в казино, который стоял в комнате Райны. Костадин распорядился остановить его, и всем сразу стало легче.

Александр Христакиев хотел было произнести тост с рюмкой ракии в руках, но крестьянка удержала его.

. — Когда подадут вино, уважаемый, только тогда, — смело сказала ему она тоном человека, хорошо разбирающегося в свадебной церемонии, и обвела гостей своими светлыми глазами.

Христакиев улыбнулся и отвесил ей поклон. Справа от него сидела Джупунка, слева — Манол.

— Ты знаешь деревенские обычаи, а мы городские, — сказала Джупунка и стрельнула глазами в мужнину родственницу.

Манол рассмеялся, безразличный к соблюдению обычаев. Красота Христины властно влекла его к себе. Ее смуглое лицо выражало гордость и достоинство, сладостную теплоту излучали ее темные глаза. Свадебный венец подчеркивал ее девичью непорочность, но черные буйные волосы с синеватым отливом, но крепкая округлая шея и чувственный рот говорили о другом, и Манол все время разглядывал ее. Когда выпили по третьей рюмке ракии, он вдруг весь вспыхнул и развеселился.

Приходский священник прочитал молитву и благословил трапезу. Одни перекрестились, другие — нет, и все сразу принялись за еду. Музыка на дворе заиграла поспокойнее, полилась широкая мелодия. Подали кувшины с чудесным вином, и одна за другой пошли здравицы.

— Дай им господь всяческого добра — любовь, здоровье, согласие!

— И большое потомство!

— Молоды еще, поживут — увидят…

— Одно время рожали много детей…

— Да помирали они…

— Тогда говорили: чтобы было и богу и нам…

— Народ прогрессирует, господа, и отказывается от этих предрассудков!

— Это кто как понимает.

— Мои самые сердечные пожелания!

Девушки постарше с завистью поглядывали на Христину и краснели от недвусмысленных намеков. Чокаясь, скрещивались руки с бокалами, над загроможденным яствами столом звенело стекло. Гости звучно хлебали наваристый куриный бульон с золотистой пленкой жира, обильно посыпанный черным перцем.

Джупунка не сводила глаз с прислуги: беспокоилась, как бы не пропала какая-нибудь ложка от сервиза, купленного еще за много лет до ее свадьбы, все прислушивалась к тому, что происходит внизу, на кухне, где распоряжалась Цонка, наблюдала, как держится Христина. Ее глубоко запавшие глаза бдительно ощупывали людей и враждебно следили за бондарем, отцом Христины. Еще до обручения она сцепилась с ним и, зная его своенравие, боялась сейчас его молчания. Ее худое лицо было полуторжественным, полусердитым, выражение его, казалось, говорило: «Сейчас пока все ничего, а там посмотрим». Присутствие Лнтоанеты напомнило ей несбывшиеся мечты — старуха не забыла, как ее обманули сыновья, и все время была настороже, готовая всячески оберегать свои права и власть в доме. Ее самолюбие и гордость были удовлетворены до какой-то степени посажеными на свадьбе (эх, пусть хоть так суждено ей породниться с хаджи Драганом да и с Христакиевыми, к которым она тоже относится с большим уважением), гордилась она и Христининой красотой. «Простого рода, а до чего же хороша, сучка, да и не глупа, и не чванлива». И все же ее тревожила сдержанность и спокойная гордость снохи, «будто она и не из простонародья, и отец ее будто не всего-навсего бондарь». Но больше всего ее злила мужнина родственница, которая требовала соблюсти все деревенские обычаи. Костадин не забывает своей деревенской родни, но Джупунка исключила ее из числа родственников. Раздражали ее и сват, и сватья. «Влезли ко мне в дом, но не тут-то было — останутся с шишом». Сватья, выряженная в новое темно-синее платье, явно важничала от счастья за свою дочь. «Что она себе воображает? Был бы добрый ломоть хлеба, а сучек мно-о-о-го». Рада Джупунова надеялась, что хаджи Драган и Поликсения все же удостоят ее своим посещением, но старики ушли прямо из церкви к себе домой, и это очень ее огорчило. Отрывочные злые мысли мелькали в ее голове, а сердце ее то вспыхивало жалостью к Костадину, то ожесточалось против него, как только она задумывалась над тем, что принесет ей завтрашний день.

Пока гости ели, они соблюдали приличие и порядок, но как только были начисто обглоданы косточки жареных цыплят и поросят, Райнины друзья и приятельницы снова завели граммофон и принялись танцевать. Более интеллигентные обособились в другой комнате, к ним присоединились молодые люди, пришедшие без приглашения. Стол опустел. Вокруг старшего Христакиева, Николы Хаджидрага нова и рано овдовевшего податного инспектора, который с вожделением поглядывал на комнату Райны, но не смел войти туда, к молодежи, собрались все самые почтенные гости. Женщин тянуло в комнату Манола. Молодежь вела себя так, словно на обычных вечерах, — многие возвращались к столу, чтобы выпить бокал вина или взять кусочек жареного мяса, и делали это так, будто перед ними была буфетная стойка, — не чокались даже за здоровье молодоженов. Из комнаты Райны лились гнусавые напевы «Валенсии», и в узкой рамке отворенной двери в синем табачном дыму мелькали головы и плечи танцующих. Какая-то молдавская пляска состязалась с фокстротом, и топот танцующих во дворе отдавался в стенах дома.

Костадин с болью в сердце следил за всем этим беспорядком и мучительно пытался сохранить в душе то торжественное умиление, с каким он выходил из церкви. Разве о такой свадьбе он мечтал? Кто звал сюда этих людей и что общего у него с ними? Кто принес сюда этот граммофон, почему опустошен свадебный стол и так упрощена вся свадебная церемония? Его ненависть к интеллигенции вдруг вспыхнула с новой силой. Скверно держались и его близкие. Райна вовсю веселилась в соседней комнате, и ее писклявый голос то и дело долетал оттуда, видимо, она была пьяна. Для Манола и старухи матери свадьба, как видно, уже закончилась: оставалось еще некоторое беспокойство и кой-какие хлопоты — постирать скатерти, вымыть посуду и полы. «Любое чудо на три дня!»

«Неужели, когда мать выходила замуж за отца, она смотрела на все так же холодно и расчетливо?» — спрашивал себя Костадин. От брата он не ждал никаких проявлений чувств — знал его бессердечие. «А я рассчитывал на них и теперь держусь за них!» Его охватила тоска. Близкие вдруг предстали перед ним в таком ужасном свете, что он испугался за Христину и его нежность к ней удвоилась. Убеждение, что он допустил ошибку, когда уступил им и не пошел на раздел, все больше укреплялось в нем, и одновременно усиливался страх перед будущим. Он заметил, что Христина следит за ним. Александр Христакиев улыбнулся ему едва заметно, и Костадин прочел в его взгляде, что тот видит, как тяжело у него на душе, и сочувствует ему. И действительно, молодой Христакиев непринужденно подошел к отцу Христины, стоявшему рядом с его отцом, и сказал, прежде чем сесть, обращаясь ко всем остальным, кто был в зале:

— Как посаженый отец, господа, я хочу воспользоваться своими правами и изъявляю скромное желание: бай Радньо, иди сюда да сыграй-ка на своей волынке. — И он показал крестьянину место рядом с собой за столом.

Отец Христины одобрительно кивнул.

— Верно, господин Христакиев, давно бы так… Да уберите эту чертову трубу, унесите ее туда, где взяли, или же заткните ей глотку! — И недолго думая грохнул дверьми Райниной комнаты. Граммофон умолк.

— Ну, давай, пока не начали музыканты внизу, — сказал Христакиев. — Пускай отдохнут.

Крестьянин надул волынку и взглянул на жену. Маленькая крестьянка в синем платьишке зажмурилась и наклонила голову. По ее скуластому лицу и тонким бескровным губам разлилась благодушная улыбка. Спокойная умиротворенность разгладила резкие черты и сразу помолодила.

Робкий всплеск мелодии захлебнулся в гудении ручила. Крестьянка запела:

Счастливый венец твой, Тина!Наряд золотой твой дивный.Парчовые красные туфли…

Несколько резкое, металлическое сопрано крестьянки на какое-то время взяло верх над шумом и гамом:

Ты выйдешь, Тина, Христина,Пред Костой, пред воеводой.Как зоренька перед солнцем…

Вторая строфа прозвучала мечтательно, со сдержанной радостью:

И развей подол парчовый.Притопни парчовой туфлей…

Одобрительно рокочет ручило,[106] в плясовые нотки пищалки вплетается свадебная песня, одно за другим сыплются сладкие слова: кажется, сама волынка принимает участие в общей радости. По старинному обычаю, крестьянка пела новобрачным любовные припевки. Она изменяла слова и приспосабливала свадебные песни к их случаю. В ее светлых глазах читалась мечтательность, увлеченность тем, о чем она поет; казалось, она жила сейчас собственными воспоминаниями и отдавала всю себя свадебному торжеству как великому действу, в котором выражались вечные радости и скорби короткой человеческой жизни.