Иван Кондарев - Эмилиян Станев

— На этом настаивает дедушка, господин Христакиев.

— А вы?.. Что думаете вы?.. — Он останавливал свой взгляд то на ее длинных пальцах, очень тонких и белых, как фарфор, с розовыми ноготками, то на ее губах, всегда слегка потрескавшихся, потому как она имела привычку ночью во время сна их покусывать, и ждал, задыхаясь, волнуясь, что кто-нибудь может сейчас войти в комнату.

— Я… я не знаю.

Она покраснела. Из-под длинных ресниц глянули темные, смущенные глаза и, встретив его взгляд, тотчас же спрятались там снова. Христакиев придвинул свой стул поближе к столу и взял ее руки в свои.

— Антония, вы сейчас спросили меня глазами, отчего я так несказанно счастлив. Именно оттого, что вы спросили меня! А может быть, мне это показалось? — И он сжал ее руки, ожидая ответного жеста.

— Да или нет?

Ее нежные пальцы ответили едва уловимым пожатием.

— Тогда я не обманулся… и вы сделаете меня самым счастливым человеком на свете. Вы знаете, что я вас люблю и прошу вас быть моей женой, но ваш дедушка не может остаться без вас и не хочет, чтоб вы выходили замуж. Ведь это так?

Девушка опустила голову, чтобы спрятать пылающее лицо. Тонкие, прямые, не очень густые волосы рассыпались вокруг ее изящной головки.

— Скажите, так ли это? — настаивал Христакиев. Он не был уверен в том, не поступает ли рискованно и немного грубо, но времени откладывать этот разговор не было.

— Вы сами знаете, — чуть слышно прошептали ее губы.

— Взгляните на меня, — проговорил он, взволнованный торжественностью этой минуты, торжествуя сам, исполненный благодарности к девушке.

Под сереньким шерстяным платьицем проступали изящные линии ее стройного, хрупкого тела, виднелись полноватые, еще девичьи ножки. Антоанета стояла перед ним, низко склонив голову, почти прижимаясь подбородком к маленькой, еще неразвитой груди, не смея поднять глаза, но он ощущал ее прерывистое дыхание и удары своего сердца. Христакиев попытался привлечь ее к себе.

— Тетя… войдет… Не надо…

— Скажите мне только одно словечко, Антония, только одно словечко. Вы не уедете? Ради меня — не уедете?

— Давайте поиграем в карты.

— Нет, сегодня вы должны мне ответить непременно, Антония.

— Лучше поиграем.

Над серым рукавом появился ее черный большой глаз, и в его темном блеске Христакиев уловил что-то загадочное, смутившее и обеспокоившее его. Он отпустил ее руки, не давая себе ответа, почему именйо поступил так.

Она села и собрала со стола карты. Никола оставил здесь свои сигареты. Девушка увидела коробку и открыла ее.

— Вы почему не курите?

-  Не люблю.

— А я хочу, чтобы вы курили. Закурите, я посмотрю, идет ли это вам.

Христакиев взял сигарету и закурил.

— Ну, как вы находите? — Он улыбнулся и выдохнул дым в ее сторону.

— Подождите, я тоже могу.

Христакиев зажег ей сигарету. Он злился на себя за уступчивость и прислушивался к каждому звуку. Она держала сигарету между средним и безымянным пальцами. Губы ее едва прикасались к ней.

— Вы же сами видите, как удобно и важно именно в этот вечер ответить мне, Антония. Я ждал долго, может, этого не следовало бы… Вы понимаете, я лишился покоя и не могу больше ждать. Прошу вас, будьте смелой.

Христакиев снова протянул к ней руки и успел схватить ее за кисть.

— Вы любите меня?

Девушка взглянула на него с каким-то отчаянием и мучительным усилием, потом во взгляде ее мелькнуло что-то насмешливое и кокетливое. Она загляделась на его руку, и вдруг Христакиев почувствовал, как его обожгло. Держа сигарету как карандаш, Антоанета прижгла руку Александра между указательным и большим пальцами. Он резко отшатнулся… Антоанета следила за его рукой, словно не могла оторвать глаз от обожженного места.

Христакиев выпрямился. Глаза его стали сине-зелеными, углы губ подергивались под пушистыми усами. Уверенно подойдя к ней, пока она еще не успела встать и убежать, он обхватил рукой ее тонкую талию и поцеловал в губы…

Даринка, подслушивавшая в это время за дверью, терпеливо ждала с подносом в руках, на котором дымились три чашки турецкого кофе. Потом, решив, что время входить наступило, она кашлянула и медленно нажала локтем на ручку двери.

Оба успели занять свои прежние места, но их пылающие лица, радостно-удивленный взгляд Христакиева и смущенный — племянницы дали понять Даринке, что произошло. «Ого, дело сдвинулось! Ишь ты, наша святая невинность не смеет поднять на меня глаз», — подумала она, предлагая кофе.

Христакиев взял чашку.

— Знаете ли, госпожа Даринка, во время вашего отсутствия мы с мадмуазель Антонией решили, что вы пожалуете ко мне на виноградник. Я угощу вас чудесным виноградом, поиграю вам. Вы посмотрите виллу. Прошу вас принять приглашение.

— Тони, ты ведь согласна? Я лично не имею ничего против, — сказала Даринка, изумленная напористостью Христакиева. — Не все же нам скучать дома!

Минут через десять вошел Никола, и они стали играть в бридж.

Александр Христакиев ушел после полуночи. Дождь хлестал по-прежнему, и рев прибывающей реки слышался совсем близко. По тротуару текли потоки, на каждом шагу были глубокие лужи, но Христакиев ступал, не выбирая дороги. Образ Антоанеты стоял у него перед глазами — обожженная рука непрерывно напоминала о девушке.

«Что же это было такое? — спрашивал он себя. — Месть за то, что я до сих пор молчал, или вызов?.. Ах ты прелестный дьяволенок, ведь ты, оказывается, женщина, да еще какая женщина! Мы с тобой ого как надуем старика!» — И вместе с облегчением и радостью, что все обошлось куда лучше, чем он ожидал, Христакиев почувствовал, как учащенно забилось у него сердце, обожженное вспыхнувшей страстью к девушке.

Недалеко от площади он вспомнил об Анастасии Сирове и оглянулся. На улице не было ни души. Погасли некоторые фонари. Слышались хриплые крики пролетающих над головой болотных птиц, да зловеще рокотала река.

Чтоб добраться к себе домой, Анастасию Сирову оставалось пересечь главную улицу и спуститься к мосту — он рассчитывал на темноту, дождь и довольно позднее время. Но встреча с Христакиевым разрушила его планы. Он не был уверен, что судебный следователь узнал его, но для рассуждений не оставалось времени, потому что от перекрестка до полицейского участка было недалеко. Вместо того чтобы продолжать путь к дому, Анастасий повернул на соседнюю улицу и направился туда, где жила учительница Таня Горноселская. О том, чтобы искать пристанище у единомышленников, не могло быть и речи, но и не было возможности выбирать. Ему пришлось бежать из села под Тырновом, потому что на его след напала полиция; он пробирался в Ям бол, к товарищам, которые готовы были принять его и укрывать, но ему ужасно хотелось отдохнуть и обсушиться. Теперь же предстояло либо искать пристанища в чужом доме, либо продолжать свой путь под дождем, через горы, темной октябрьской ночью, голодному, вымокшему до костей, не повидав матери, у которой он рассчитывал переодеться и переночевать. В эту часть города он направлялся и из других соображений: в случае, если будет облава, отсюда легче всего выбраться.

Он злился на свои подкованные башмаки и старался ступать как можно осторожнее по отмытому булыжнику мостовой. Шея у него совсем застыла, спина была мокрой до самой поясницы — дождь стекал с намокшей кепки за воротник клеенчатого плаща. Пропитанная влагой одежда отягощала плечи, долгий путь утомил его, и все это вместе с тревогой взвинчивало нервы и порождало неуверенность. Минут через десять он оказался возле дома учительницы — мрачного строеньица с низко надвинутой крышей, под которой не светилось ни одно окошко. Анастасий попытался войти во двор, но, когда он толкнул отяжелевшую, набухшую от дождя калитку, в темноте мелькнуло что-то белое и раздался ожесточенный лай. Он растерялся — прежде здесь не было собаки. Лай может привлечь внимание полиции.

Анастасий выругался и зашагал к Кале. Там были заброшенные дома, разрушенные землетрясением в девятьсот тринадцатом году. В каком-нибудь из них он рассчитывал укрыться и отдохнуть.

Миновав площадь, он начал подыматься по крутой улочке, на которой жил Иван Кондарев. Улицу сплошь покрывал поток дождевой воды; Анастасий пробирался возле самых домов, хотя на него капало с крыш. Не пройдя и десяти шагов вверх, он увидел освещенные окна комнаты Ивана — они отбрасывали смутные отблески на 434 сбегающий по мостовой поток и заставляли сверкать дождевые капли. Это был единственный свет на всей улице.

«Сам он там или кто-нибудь из его близких? — спросил себя Анастасий. — Если ему дать о себе знать, может, он меня примет… И даст хоть по крайней мере пару белья и немного хлеба». Однако старое неприязненное чувство к Кондареву и врожденная надменность не позволяли ему просить помощи у человека, который, помимо всего прочего, еще и пострадал из-за него.