Иван Кондарев - Эмилиян Станев

С приветом Р. Джупумова.

Теперь уж Сотиров перепугался и, поужинав, сразу же отправился к Кондареву с твердым намерением рассказать ему все, хотя сегодня, в канун Христинин ой свадьбы, не следовало бы терзать его новыми неприятностями. Но вчера он виделся с ним и после этой встречи, как и после предыдущей, перед его поездкой в Софию (Кондарев ездил туда, чтоб отменили приказ о его увольнении), вернулся недовольный, огорченный. Вот дружишь с человеком с самого детства, любишь его больше чем брата, воображаешь, что знаешь его самые сокровенные мысли, делишься с ним своими, и вдруг наступает такой момент, когда этот человек перестает тебе доверять, что-то от тебя скрывает, становится все загадочнее и отдаляется от тебя как от чего-то устарелого и неинтересного! Ну как тут не озлобиться?! И при этом выказывает самое настоящее легкомыслие в денежных вопросах и знать не хочет, где ты взял деньги, которые дал ему взаймы, да еще смеется, подшучивает над тобой, говорит, что, пожалуй, сам заведет типографию. Да и вообще ему все нипочем и до тебя никакого дела нет, а ты щадишь его гордость, потому что любишь его и уважаешь. Может, он просто отупел, страдая по Христине, или же тебя самого считает глупцом?..

Город тонул в сырой мгле и мраке, поливаемый холодным дождем, который не прекращался со вчерашней ночи; свет фонарей был тусклым, беспомощным — лужи и булыжная мостовая слабо отражали его, а улицы были совсем пусты; люди рано укладывались спать — ведь сон под шум дождя такой сладкий. Сотиров прикрывался старым зонтиком, так как наброшенная на плечи накидка не предохраняла его от дождя, осторожно перескакивал через лужи, приподнимая свободной рукой штанину. Страх, что вексель окажется в руках братьев Райны и те наложат арест на его жалованье, не раз заставлял Сотирова вздрагивать и в постели, перед тем как он успевал заснуть. К нему, человеку физически и нравственно чистоплотному, страх приходил внезапно, по ночам; он боялся Джупуновых — ведь они способны на все! Если они наложат арест, как будет он содержать своих стариков? Ему и так едва удается сводить концы с концами, он давно уже не может ничего приобрести для себя, даже приличный зонтик, а уж костюм — куда там, свой единственный носит уже два года. Он бережет свою одежду, как кошка оберегает от грязи и воды свою шкурку… Сотиров не замечал, что разговаривает с собой вслух. Свет из окна Кондарева падал на почерневшую снизу стреху, дождь слезами струился по стеклам. Вымокший дом издавал запах старой известки и влажных кирпичей, из подвала несло кислятиной. Когда Сотиров вошел во дворик, от стены отвалился кусок штукатурки и разбился вдребезги.

В темноте он нащупал в двери щель и перочинным ножом отодвинул деревянную задвижку. Тихонько поднялся по лестнице, чтобы не потревожить старую Кондареву и Сийку, которые разговаривали в нижней комнате. Шум дождя не позволял им расслышать его шаги и скрип открываемой двери. Сотиров оставил свой зонтик в тесной прихожей и вошел без стука.

Кондарев читал какую-то книгу. Поверх лампового стекла был надет колпачок из белой бумаги, который отбрасывал на потолок тень, и как только Сотиров открыл дверь, тень заколебалась — казалось, зашаталась вся комнатка. Кондарев посмотрел рассеянно. Лицо его не выражало ни радости, ни удивления.

Сотиров снял с себя накидку, сел на свое обычное место у постели и намеренно, чтоб ужалить его, сказал:

— Как развиваются твои высокие мысли и занятия?!

— Это тебя очень интересует?

— Нисколько меня не интересует…

Наоборот, его очень интересует. Даже в тех случаях, когда он не понимает Кондарева, он и тогда готов слушать его часами, только бы Кондарев делился с ним — ведь это было их общее «дум высокое стремленье».

Кондарев усмехнулся.

— Тяжко тебе… Ведь завтра она выходит замуж. Верно, книги лучше всего отвлекают от горьких мыслей.

— Не очень тяжко. Хотя человек может страдать и по чему-то чужому, если он когда-то любил его.

— Гм… С твоих философских вершин все выглядит пустяком. Но я пришел не для того, чтоб философствовать и спорить, а чтоб внести ясность… Почему ты меня не спрашиваешь, откуда я взял деньги, которые дал тебе, когда ты уезжал в Софию? Я бы не стал поднимать этот мелочный вопрос, если бы история с деньгами не затягивала на моей шее петлю… Ты же знаешь, что на моих плечах двое стариков, а жалованье у меня мизерное.

Кондарев поднял на него глаза.

— Какие деньги, какая история?

Сотиров протянул письмо, и Кондарев вынул из простого голубоватого конверта листок, исписанный с одной стороны. Как отнесется он к этой новости? Сотиров даже затаил дыхание. Наконец Кондарев положил письмо на стол.

— Деньги на уплату залога дала Райна. Половина их ушла на залог, половина осталась у меня. Я подписал вексель на всю сумму и тогда солгал, что деньги собраны нашими, а те, что я дал тебе на поездку в Софию, те, мол, мои сбережения.

Сотиров ждал, что его объяснение вызовет изумление, умиление или по меньшей мере раздумье, но Кондарев встретил новость чрезвычайно спокойно.

— Значит, тогда она приходила, чтоб предложить мне эти деньги, и не посмела сделать это только потому, что у меня были гости? Потому она предложила их тебе?

— Нет, она просто не знала, что ты в них нуждаешься. Потом, уже на улице, я объяснил ей, как обстоит дело…

За окном хлестал дождь, ветер швырял в стекло струи, которые громко стекали с крыши; с улицы, погруженной в мрак, доносились чьи-то шаги.

— Ты сделал правильно, взяв их… Но почему ты все время молчал об этом и почему подписал вексель?

— Значит, вместо благодарности — обвинение? А если этот вексель попадет в руки ее братьев, ты знаешь, что станет со мной тогда?

— Райна не отдаст им его.

— Ты так думаешь?

— Это зависит от нас. Впрочем, я не верю в ее бескорыстие. Думал ли я когда-нибудь, что однажды, когда мне дозарезу понадобятся деньги, я воспользуюсь услугой Джупуновых! Да-а, веселенькие дела!

— Ты с ума сошел, неужели не понимаешь, что девушка попала в неприятную историю? Что она им ответит? Если же она отдаст им вексель, на мое жалованье будет наверняка наложен арест. И какой еще скандал разразится!

— Арест может наложить и сама Райна… Так, значит, у тебя есть еще четыре тысячи?

— Пятьсот из них я дал тебе для поездки в Софию.

— Хорошо, значит, три с половиной. Завтра ты мне их дашь!

Сотиров опешил. Абсолютно никакого чувства благодарности ни к нему, ни к Райне, никакой озабоченности, как выплатить эту сумму! Легкомысленное, просто беспардонное отношение к такому серьезному делу! Сама Райна может наложить арест… А он — подавай ему остальные деньги!..

— Что ты еще задумал? Ты не ценишь ни ее чувства, ни мои.

— Чувства?! Но я не нуждаюсь в них в том виде, в каком она мне их предлагает. А что касается твоих, то я в них не сомневался. Ты меня продал за эти деньги. Подписал вексель за мой счет, и я должен теперь расхлебывать эту кашу.

Сотиров оскорбился.

— Но она тебе так предана, и… элементарное благородство тебя обязывает…

— Да, я признателен ей, да… Но ты, видимо, увлекшись какими-то своими или ее мечтами, прибыл сюда в качестве свахи. Как же ты не понимаешь, сколь наивны ее расчеты!

— Пусть и наивны, но они идут от любви, от се чистой любви…

— Чистота и наивность — это разные вещи, и ты их не смешивай. Тут нет чистоты, а есть неуемный расчет, опасный для всех, и прежде всего для самой Райны. Любовь между нею и мной немыслима. Я не люблю ее, и она, зная это, решила прокладывать путь к моему сердцу милосердием, а такого пути к нему нет. Как только она убедится в этом, она сразу же потребует деньги и передаст вексель братьям, потому что она именно такова, эта Джупунова, вопреки ее идеалам. О ней ее братец однажды совершенно правильно сказал, что она все переживает под гитару.

— Но что думаешь делать ты?

— То, что сделал бы каждый разумный человек на моем месте. — Кондарев рассмеялся и снова направился к двери.

— Мы должны помочь ей, надо найти выход из этого положения.

— То есть спасти тебя от ареста! Но твое и ее положение вовсе не одинаково. Она не отдаст вексель, пока не услышит моего ответа, и на это свидание пойду я, а не ты. Разве ты не хочешь умыть руки?

Сотиров растерялся и, казалось, отупел; он почувствовал себя виноватым, хотя точно не знал, в чем именно. Ему стало почему-то тягостно и стыдно.

— Какое иезуитство! Ты, наверно, и на меня смотришь, как на Райну. Ведь ты однажды сказал мне, что такие люди, как я, опасны.

— Тогда речь шла о другом. Но ты все же поразмысли над самим собой, может, и усомнишься в своих необыкновенных добродетелях…

Сотиров ушел возмущенный, но с чувством некоторого облегчения — забота о векселе легла теперь на Кондарева и Райну. Это их сугубо личное дело, а он вмешался исключительно по доброте сердечной, пусть даже Иван и не считает это заслугой. Но больше всего его оскорбила та легкость, с какой Кондарев принял открытую ему тайну. А он-то ждал чего-то драматического, чего-то возвышенного! Сколько раз он представлял себе этот момент, а все получилось так обидно просто. С Кондаревым происходит что-то странное, нехорошее. «В нем действительно есть что-то иезуитское, я давно это замечал. Все меньше я его понимаю, и в конце концов мы с ним поссоримся, потому что он меня не уважает… Завтра надо передать ему остальные деньги. Он сможет вернуть их Райне, чтобы уменьшить долг. А вдруг он и не подумает отдать их ей?.. А-а, пусть делает что хочет!» — в отчаянии решил Сотиров. Он шел, стараясь не ступить в лужу, сбитый с толку собственным заключением, и вслушивался, как по ветхому зонтику барабанит дождь.