Иван Кондарев - Эмилиян Станев

— Спокойствие, господа, и мужество! Спокойствие, господа!

— Ой-ой-ой, мамочка! В меня попали! — закричал кто-то, и этот крик словно выпустил на свободу долго сдерживаемый страх.

Первыми кинулись прочь от шоссе тозлукские турки. Испуганно крича «вай! вай!», они пустились бежать прямо через виноградники. Вслед за ними ревущей лавиной устремилась вся многотысячная масса, и спустя минуту виноградники были полны бегущими людьми. Все неслись, не обращая внимания на плетни и ограды, прямо по посадкам, через межи и поля. Шоссе опустело, и только немногие еще бежали по нему, подымая пыль. Раненый остался далеко позади. Брошенный товарищами, он плелся по дороге и громко ругался.

Манол сообразил, что бежать нужно к верхней части города, где остались повозки, и сразу же свернул с шоссе. Вместе с ним бежали еще человек сто, в большинстве тоже из К. Оставив позади сторожку, из которой неслись сердитые крики какой-то женщины (топтали ее виноградник), и бесконечные межи, Манол, выбившись из сил, добрался до верхнего конца Горна-Оряховицы. Сердце его бешено колотилось. Взмокший, измученный, он успокоился только, когда увидел своего коня. Кто-то привязал его к телеграфному столбу. Весь город гремел от мчавшихся повозок и тонул в облаках пыли.

По шоссе бежали блокари, со страхом оглядывавшиеся на арбанасские холмы, откуда наступали вооруженные крестьяне. И людей и повозки вымело из города словно бурей. Земляки Манола спешили домой, не дожидаясь друг друга. Манол, собрав последние силы, добежал до коня. Испуганное животное рванулось. Усевшись наконец в седло, Манол с облегчением перевел дух. От усталости и волнения у него разболелась голова.

Он проехал лясковецкими виноградниками и, выбравшись за селом на шоссе, не жалея коня, поскакал домой. Манол надеялся, что вернется в К. раньше других. Однако первым, еще часов в десять утра, в город вернулся Ж остов верхом на ослике, нанятом у какого-то миндевского крестьянина.

После полудня в Горна-Оряховицу вошли огромные толпы крестьян. Они разгромили в окраинных кварталах несколько лавок; из дома Бурова вышвырнули на улицу мебель и банки с вареньем. Дети обмакивали в сладкие лужицы пальцы и с удовольствием их облизывали. Многие блокари попрятались на чердаках и в погребах.

Начальник гарнизона в К. принял меры, чтобы сохранить в городе порядок. Узнав, что все дружбы из их околии двинулись к Горна-Оряховице, он вызвал из соседнего города еще один кавалерийский эскадрон. Большинство местных блокарей осталось ночевать на виноградниках. Из предводителей в город вернулся один Христакиев. Рассказывали, что в Тырнове Теодору Теодорову отрезали бороду, что с Стамболовского моста сбросили в Янтру несколько человек, что арестовали бывших министров двух предвоенных кабинетов. Мигом распространилось известие о событиях в Долни-Дыбнике, где блокарей вытаскивали из поездов и избивали. Распускались слухи о грабежах и насилиях. Все это так напугало горожан, что, несмотря на воскресенье, большинство домов было заперто на засовы и на улицах никто не показывался.

Часа в четыре пополудни Сотиров зашел к другу, сообщить городские новости. Рана Кондарева заживала, но из дому он еще не выходил. Сотиров приносил ему газеты и книги, засиживался у него по вечерам, искушаемый желанием рассказать о поступке Райны. От ее денег осталась еще половина, потому что уже на следующий день после того, как она принесла свои сбережения, городские коммунисты собрали для уплаты залога четыре тысячи левов. Сотиров все не решался отправить эти деньги по почте в село, где Райна учительствовала, чтобы не давать повода для сплетен. С другой стороны, Кондарев был уволен и остался без всяких средств к существованию, а Сотиров помочь ему ничем не мог. Вот почему он и решил оставить у себя деньги Райны и понемногу выдавать их Кондареву, пока тот не найдет работу. Сотиров считал, что раз вексель подписан им, то и деньги эти принадлежат пока ему, а кроме того, он был убежден, что Райна не скоро потребует, чтобы ей их вернули. Сотиров надеялся также, что если Кондарев узнает о поступке Райны, то изменит свое мнение о ней и благосклоннее отнесется к ее чувствам. Как это свойственно добрым и наивным людям, он считал, что Кондарев не может поступить иначе, особенно сейчас, когда он так нуждается в преданности и теплоте, чтобы забыть о Христине и обо всем, что с ним случилось в последнее время.

Сотиров застал приятеля за чтением дневника, только что возвращенного следователем. За эти дни у Кондарева отросла борода, и лицо его казалось шире и крупнее.

Войдя в комнату, Сотиров сразу заметил, что его друг необычайно оживлен и весел. Кондарев приветливо улыбнулся, энергично пожал ему руку, лукаво взглянул на него, но из-за стола не поднялся.

— Слышал, что происходит в городе? — спросил Сотиров, торопясь занять свое обычное место у кровати.

— Слышал кое-что. Говорят, прибыла кавалерия и наших блокарей охватил превеликий страх. Я только что послал на разведку сестру и с нетерпением ждал твоего прихода. Хочу попробовать добраться до клуба, послушать, что говорят наши.

— Что там слушать? Все возмущены безобразиями, которые творят дружбаши. Варварство и невежество! — И Сотиров принялся рассказывать о грабежах и побоищах в Горна-Оряховице и Тырнове.

Кондарев слушал его с иронической усмешкой, но ни разу не прервал. Сотирову показалось, что словам его Иван не верит и вообще считает все это пустыми разговорами.

— Так рассказывают очевидцы, и это правда. Пусть хоть наполовину правда, и того достаточно. Даже приспешники Стамболова в прошлом не доходили до такого варварства.

— Да верю я тебе, чего горячишься? — сказал Кондарев, заметив, что Сотирова раздражает его усмешка. — Пусть будет невежество и варварство.

— Неужели ты одобряешь безобразия земледельцев?

Кондарев повернулся на стуле.

— А хоть бы и так! Тебя это удивляет? — спросил он, смеясь одними глазами. — Видишь ли, мы с тобой дружим с детства, и я знаю о тебе все, а вот ты обо мне — нет. Пора бы и тебе меня узнать, ведь неравенство только портит дружбу… Дружбашские дубины тебя возмущают, а меня только веселят. Дружбаши — просто дети. Помашут палками, разграбят одну-другую лавчонку, попугают буржуазию и монархию — и все. Словом, играют с тем, с чем играть нельзя. Но это дело имеет и другую, гораздо более серьезную сторону. Народ, и прежде всего мужики, теперь знают свою силу, ведь он в первый раз вкусил и сладость власти. А раз так, буржуазии будет гораздо труднее на них ездить. Во-вторых, эта игра рано или поздно превратится в кровавую борьбу, и тогда хотим мы этого или нет, но вынуждены будем вмешаться.

— Постой, речь ведь идет не о земледельческой партии, а о безобразиях, — сказал Сотиров.

Кондарев взял со стола тетрадку, другой рукой поднял лежащую рядом раскрытую книгу и, показав на них Сотирову, положил на место.

— Читаю вот Ленина и очень стараюсь его понять. С такой жадностью я еще никогда не читал. И никогда еще не чувствовал себя таким беспомощным в важнейших жизненных вопросах. Вопросов таких много, но главное вот в чем: нельзя бездумно, только через газеты и литературу смотреть на движущие силы истории. Надо быть реалистом, а самое главное — уметь мыслить политически. Иначе тебе никогда не понять замыслов тех, кто тобой управляет, а значит, и легче легкого стать в их руках беспомощной пешкой. Вот смотри, давненько я не заглядывал в эту тетрадку, а сейчас перечел — дважды и с большим интересом. Со стороны это просто смесь вздорных потуг на философию, но для меня каждое слово полно особого смысла, и только я понимаю, какое в нем заключено содержание… Но не будем отвлекаться. Ты вот возмущаешься дружбашскими безобразиями, пытаешься найти в них смысл, моральную подоплеку, какую-то эстетику, и, естественно, не находишь. Скорее всего это у тебя получается бессознательно. Оно и понятно: человек ко всему подходит с мерками добра и красоты — даже к историческим катаклизмам. Ну, а я отказываюсь смотреть на них с такой точки зрения… Ох уж эти мне этические проблемы! Из-за них я чуть было не возненавидел жизнь, не находил в ней никакого смысла. Это же настоящий лес, и заблудиться в нем ничего не стоит. С другой стороны, нельзя не учитывать логику революции — раз уж ты признаешь ее единственным средством спасения. Попробуй-ка найти в ней красоту, гуманность, соверши революцию без крови, без насилия, по общей договоренности, евангельски. Не сумеешь. Потому что варварство, гнев, жестокость — составные и основные силы жизни, и они свойственны живому человеку так же, как и добродетели. Но революция — это прежде всего тактика, и основывается она на трезвом учете сил и оценке действительности, во всяком случае нельзя оценивать ее в первую очередь с эстетической и этической точек зрения. Я вот читаю Ленина и все ищу, как он решает эти вопросы. Но Ленин нигде не пишет об этике революции, по крайней мере в переведенных у нас книгах я не могу найти ничего такого. Но вряд ли это есть и в остальных. Главное — создать человеку возможность жить в других условиях. Легко это? Нет. Я еще на фронте думал над этим вопросом, и мне он представляется совсем в ином свете. Вспомни, чего только не было в России во время революции. Даже Горький не мог выдержать… И знаешь что? Я убежден, что добрые и чистые люди, вроде тебя, возмутятся, когда мы, засучив рукава, возьмемся за построение новой жизни. И пойдут против нас во имя той же любви, гуманности, добра, красоты. И, конечно, провозгласят нас варварами, как это делают сейчас капиталисты по отношению к большевикам… Ты спросишь, а разве эта тактика не таит опасности для тех самых людей, которых ты хочешь вести к новой жизни? Не опасно ли пренебрегать такими святыми для человека понятиями? Да, опасно, потому что революция сталкивает человека со всем, что веками поддерживало в нем силы и душевное равновесие.