Иван Кондарев - Эмилиян Станев

«Черт бы его побрал — зачем мне унижаться!» Но свет манил его и искушал. Может, в эту минуту жандармы уже ищут его дома; мать испуганно вскочила со сна, побледнел от муки и нервного потрясения старик отец…

Вдруг дождь захлестал еще крепче. Поток на мостовой забурлил с новой силой. Несколькими домами выше стукнула дверь, глухо звякнуло ведро, и мимо Анастасия стремительно пронеслась волна отбросов. Пользуясь поздним временем, хозяйки выкидывали мусор, и влажный воздух вокруг сразу же напитался вонью. Анастасий заткнул нос — казалось, его самого облили нечистотами. На небольшом пространстве, освещенном окнами Кондарева, мутный поток уносил с собой остатки овощей, кожуру лука, тряпье. Соседки будили друг дружку, чтоб не упустить удобного случая: «Марийка, вставай-ка живей!» — покрикивал женский голос, где-то еще блеснул свет, глухо стукнул бачок.

Анастасий испугался, что его могут увидеть, и метнулся к дверям дома. В это время окно комнаты Кондарева распахнулось и показался сам Иван. Он смотрел на текущий по улице поток.

Анастасий стоял всего в каких-нибудь шести-семи метрах от него — так узка была эта улочка — и ждал: а вдруг Иван заметит его? Но Кондарев высыпал из пепельницы окурки, забелевшие среди дождевых струй, и отошел от окна. Тогда Анастасий поднял камешек и бросил его в окно. Кондарев сразу же снова появился в нем.

— Кто это?

— Спустись на минутку, Кондарев, — сдавленным голосом ответил Анастасий.

Он не смел произнести больше ни слова. Боялся, что в доме, возле которого он стоял, могут услышать.

— Да кто это?

— Сойди, и увидишь. — Перепрыгнув через поток, Анастасий вошел в маленький дворик.

Он не был уверен, что Кондарев примет его. «Пережду по крайней мере, пока перестанут выбрасывать мусор…» — утешал он себя, стоя у двери дома.

Заскрипела лестница, стукнула отодвинутая щеколда, и на пороге появился Кондарев в накинутой на плечи какой-то одежде.

— Это ты, Сиров? Чего тебе? — Он вглядывался в Анастасия.

— Впусти меня ненадолго в дом, я тебе кое-что скажу…

— Что ты можешь мне сказать?

— Впусти на минутку, не бойся.

— Какое у тебя может быть ко мне дело?

— Ты боишься, но почему?.. Тогда я уйду. — И Анастасий было повернулся к нему спиной, но Кондарев посторонился и дал ему дорогу.

Свет лампы, падающий из открытой двери комнаты, освещал верхнюю часть лестницы. Оба поднялись наверх.

— Я сниму плащ, а то с него льет, — предложил Анастасий. Язык не слушался его — ведь он за весь день не промолвил ни слова.

От грубых башмаков на чистых половицах маленькой прихожей появились мокрые пятна. Вода стекала и с его торчавшего колом черного дождевика. Анастасий снял кепку, совершенно потерявшую форму от дождя, и хрипло прошептал:

— Куда девать эту дрянь?

— Оставь на лестнице.

Они вошли в комнату. Анастасий оглядел ее, потом его беспокойный взгляд остановился на хозяине.

— Закрой окно и опусти занавеску.

Его похудевшее лицо было мокрым, густая растительность на подбородке, хоть и бритом наспех, казалась поседевшей. Из-под черной одежды — некоего подобия куртки с большими карманами — выглядывал воротник блузы. Не дожидаясь приглашения, он сел на стул и, жмурясь от света, утер рукавом лицо. На занавеске появилась его огромная тень. Заметив ее, Анастасий сразу же передвинул стул в угол, к двери.

Кондарев сел у стола. Некоторое время они разглядывали друг друга. Анастасий наклонил голову. Блестящие от влаги брови приподнялись. Насмешливая улыбка мелькнула в уголках губ.

— Раскаиваешься, что впустил меня?

— Мне все равно, что ты думаешь.

— Я оказался здесь случайно — в силу обстоятельств, точнее, в силу моего нынешнего, поистине ботевского положения.[103] Вижу, у тебя свет, дай, думаю, зайду… Я все знаю о тебе, всем интересуюсь. Рана зажила?

— Зажила.

— Ты не можешь мне этого простить, да? По глазам вижу… Знаю, но что поделаешь, вот: свалился тебе как снег на голову…

— Я и в мыслях не держал винить тебя.

Анастасий поглядел на свои мокрые колени, от которых поднимался пар. Его раздражала лампа — единственный огонек, возможно во всем Кале в эту зловещую ночь, но он не решался попросить Кондарева погасить ее. Не смел сказать ему и о встрече с судебным следователем. Усталость навалилась на плечи, им овладело мучительное желание растянуться на полу. Ведь он прошел более пятидесяти километров по глухим тропам, через порубки и лесные чащи, и стоило сейчас закрыть глаза, как перед ним снова вставали все эти места — деревья, кустарники, лесные тропинки, покрытые опавшей влажной листвой, туманы, клубящиеся у горных вершин.

Анастасий расстегнул куртку, вынул смятый носовой платок и высморкался. Под одеждой показался револьверный патронташ из серого брезента.

— Видишь ли, Кондарев, я должен рассказать тебе, что произошло. К сожалению, полчаса назад я наткнулся на судебного следователя. Только было собрался пересечь главную улицу, гляжу — он. И вот теперь я не смею появиться у себя дома.

Кондареву показалось, что за его сосредоточенным взглядом таится улыбка. И в самом деле, Анастасий улыбнулся, сперва насмешливо, потом кротко, выжидательно.

— Почему ты пришел ко мне? Пошел бы к Сандеву или к кому другому из своих людей.

— К кому и как я могу сейчас постучаться в дверь? Полиция прежде всего будет искать меня у них. Погаси-ка лампу — ведь нигде не светится ни одно окошко.

— Какой дьявол принес тебя ко мне?

— Если бы я знал! Фатальность, стечение обстоятельств…

— Только этого не хватало — чтобы тебя нашли здесь. Христакиев сразу же возобновит следствие.

— Видишь ли, к делу доктора я непричастен, — хрипло ответил Анастасий.

— Это все равно, сам ли ты или твои люди. Все вы одинаковы. — Кондарев встал и принялся стелить постель.

Анастасий скривил губы. Язык его, казалось, распух. От усталости мысль работала вяло. Откровенное пренебрежение Кондарева убивало его.

— Тебе я постелю на полу. У тебя нет вшей?

— Стели где хочешь. Вшей у меня нет — я все у людей чистоплотных скрывался. Не ругай меня, мне и так больно, я словно избит.

Кондарев поднял с пола чергу и постелил ее в углу. Поверх бросил шерстяное одеяло, потом принес еще одну чергу, положил и подушку.

-. В случае, если заявятся, как мне лучше выскользнуть?

— Искать тебя тут они не додумаются… Да и Христакиев, возможно, не узнал тебя. Раздевайся, я погашу лампу.

Анастасий весь дрожал, он быстро вышел в прихожую и вынул из кармана дождевика новенький револьвер.

— Как я его забыл там?! — сказал он, обтирая скатертью револьвер. Взгляд Анастасия остановился на раскрытой книге и тетрадке. — Ты занимаешься, да? Готовишься к экзаменам?

— Просто читаю.

Кондарев задул лампу. Оба разделись в темноте. Анастасий сопел — колебался, снимать ему башмаки или нет. За окном дождь то утихал, то хлестал с новой силой. Стихия вносила в комнату влагу и неприятный запах.

— Почему ты не поинтересуешься, как я живу? — со вздохом спросил Анастасий, устроившись на своем ложе.

— Это меня не интересует, Сиров.

— Боишься. На всякий случай…

— Если бы я боялся, я бы тебя не впустил к себе. Сам видишь, что у нас в доме это неудобно. Рано утром тебе надо будет уйти.

— Будь спокоен. Мы этичнее вас, коммунистов. Почему ты так ненавидишь нас?

— Нет, я вас не ненавижу. Мы смеемся над вашими мечтаниями.

Анастасий вздохнул.

— Всякая великая идея — мечта, Кондарев. Ох, я очень многому научился, скитаясь среди народа.

— Убедился наконец, что анархизм — это глупость?

— Еще нет. Может быть, в нынешнем виде он еще не то, что надо… но это уж другой вопрос. Но вы, коммунисты, просто болтуны. Вам дружбаши еще зададут, запомни мои слова. Сам-то я, может, не доживу до этого…

— Ничему ты не научился, только отчаялся.

— Мы сознаем, с какими трудностями столкнется будущее общество, а вот вы их недооцениваете, просто не видите.

— Ты даже не представляешь, куда заведет тебя твой анархизм.

Анастасий заворочался под одеялом. Глаза у него уже слипались от сна, но последние слова больно задели душевную рану.

— Человек никогда не знает, куда его приведет борьба, Кондарев. Тут, понимаешь, словно на лед ступишь — и не почувствуешь как… И уже не остановишься… Но если ты готов жизнь отдать… Неужели ты меня осуждаешь?

Вместе с горькой ноткой в его голосе прозвучал и вызов.

В его памяти снова появился тот момент, когда он стрелял в доктора. Каждую ночь он переживал это снова и покрывался испариной от боли и гнева на самого себя.

Кондарев вслушивался в шум дождя.

— В конце концов, идея — вот что главное. Явлений много, но без этических критериев — все хаос… Один лишь народ — хранитель нравственности. В этом и состоит различие между нами и вами — вы этого не понимаете.