Иван Кондарев - Эмилиян Станев

Она согласилась, радостная, окрыленная надеждой, польщенная теплыми и неясными обещаниями. Его близость и, главное, его искренность, в которой она улавливала какую-то боль, разбудили в ней женскую потребность в нежности. Теперь она видела его в совсем другом свете — куда более одиноким, чем она себе представляла, недоступным, и вопреки этому он ей нравился больше всех. Райна примирилась, готова была ждать и мечтать о нем. С трогательной застенчивостью она прикоснулась в темноте к его руке и отчаянно сжала ее, когда Кондарев провожал ее до ворот сада. Тут было светло, и она взглянула на него из-под шляпки лучистыми и преданными глазами.

— Помните, что я теперь целиком завишу от вас, потому что я ваш должник, — шутливо сказал он с теплой и мягкой усмешкой.

Она провожала его взглядом по пустому и темному саду; Кондарев шел, размахивая тростью, немногс ссутулившись, засунув руку в карман короткого, вышедшего из моды летнего пальто, пока не потерялся во мраке.

Костадин проснулся на своей новой двуспальной кровати — подарке Манола и его жены. Как только он почувствовал запах духов, молодого женского тела и увидел деревянный, окрашенный серой краской и отделанный рейками потолок, он вспомнил, что женат, и его вновь охватила та же смешная гордость, которая не покидала его сознания со вчерашнего дня. Христина спала рядом, она дышала глубоко и бесшумно, ее тонкие ноздри и черные ресницы слегка подрагивали. Сквозь опущенные тканые занавески с желтыми, красными и черными по* лосами просвечивал первый солнечный день новой недели, и на одеяле, кровати и стенах в легком полумраке комнаты плясали рыжие пятна.

Он долго всматривался в погруженное в сон такое милое и дорогое лицо — на припухших от поцелуев губах застыла загадочная улыбка. В ней были и боль, и только что испытанное наслаждение, и намек на какое-то счастье, прерванное сном. Эта улыбка блуждала на губах Христины всю ночь, которая прошла, так же как и первая, в любовном опьянении, таком, что ни тело не могло насытиться, ни любовный восторг от наслаждения нельзя было отделить. Он почему-то вспомнил сухой треск своих курчавых волос, когда Христина проводила по ним рукой и шептала ему в темноте, что видит даже искры. Оба они заснули почти на рассвете, а сейчас, наверное, уже больше восьми — внизу, на улице, слышатся шаги, говор и звон бокалов в казино.

Он поцеловал Христину в лоб и осторожно высвободил руку, на которой она лежала. Христина повернулась к нему спиной, но продолжала спать.

Костадин постепенно приходил в себя. Он не чувствовал уже той бодрости, как в первый день, ему уже не спалось, да и нервы были натянуты. Досадное ощущение какой-то пустоты и отсутствие чего-то омрачало его радость. Он лег навзничь и попытался вспомнить, что ж это такое. «Вот оно что!» — воскликнул он про себя, когда обнаружил причину такого состояния. Он чуть было не забыл об осеннем севе, о сборе винограда, о своих постоянных заботах и радостях, без которых жизнь его не имела смысла. «Смотри-ка, ведь именно сейчас начинается самая хорошая пора — со всем этим…» Ему захотелось увидеть будущую свою деятельность в новом положении. В голове пронеслись мечты и картины семейной жизни, которые рисовало его воображение; прежнее недовольство рассеялось, в душу нахлынула новая волна радости, и Костадин почувствовал острую потребность поскорее приняться за какую-нибудь работу.

Он вскочил с кровати, босой, в короткой нижней сорочке, бесшумно отворил дверь в соседнюю комнату и достал из стенного шкафа поношенную одежду. Поглядев на свои волосатые ноги, он поморщился и быстро оделся. К своему телу он относился пренебрежительно, без всякого интереса. Потом он осторожно, на цыпочках вернулся в спальню, приподнял занавеску и понял, что погода улучшилась. Легкие, похожие на паутину облака уплывали на юг, гонимые высоко в небе холодным ветром. Он представил себе, как дымится сейчас пар над пропитанной влагой землей. Костадин встрепенулся: надо пахать, убирать кукурузу, вывозить с полей початки, продать крестьянам мякину, вывезти на поля навоз. Сбор винограда можно отложить на несколько дней — пусть подсохнет земля… Со всеми делами надо покончить к Димитрову дню… Воображение его продолжало рисовать все новые и новые картины будущего. Эх, что может быть лучше, чем жениться на любимой женщине, трудиться, надеяться, а если и поругаться, — вроде как недоволен! — чтобы сердце твое на самом деле порхало от радости! И ты знаешь, откуда эта радость и что она такое. Благодарность за то, что живешь, благодарность за все…

Пока он надевал новые, украшенные цветной вышивкой комнатные туфли, созрело решение тотчас же оседлать коня и объехать ближние к городу поля. Он тихонько выскользнул из спальни и пошел на кухню. Мать рылась в сундуке.

— Чай остыл, скоро обедать пора, а вы все спите! Ты всегда будешь так ее баловать? — сказала она, оглядев его с головы до пят.

— Но ведь это только сегодня, мама!

— Жена твоя встанет?

Он улыбнулся, когда услышал «жена твоя».

— Ага, встанет.

— Мы вон уж когда позавтракали. Брат твой раным — рано открыл лавки.

— А Янаки тут?

— Манол позвал его мыть бочки. Пора уж — не сегодня завтра привезут нам какой-то чан для выжимания винограда. А вы все еще надеетесь на этого разбойника Лазо.

— Собирать виноград пока не будем. На днях отправлюсь туда и погляжу, когда…

— Нечего держаться за ее юбку, — проворчала старуха.

Костадин умылся, выпил чашку остывшего чая и пошел в лавку искать батрака. В лавке Манол взвешивал сахар какой-то женщине. Увидев высокую фигуру брата, он подмигнул ему лукаво, а когда женщина, расплатившись, ушла, кивнул головой и крикнул:

— Иди сюда, я скажу тебе одну отцовскую мудрость.

— Что же ты мне скажешь?

— Если сунешь кобыле в рот зажженную трубку, она выкурит ее до конца.

Костадин сердито отшатнулся.

— Да оставь ты это!

Манол рассмеялся.

— Сообщаю тебе, чтоб знал. Ведь до сих пор ты ходил голодный да холодный!..

Костадин покраснел и поспешно вышел во двор.

Янаки с подручным выкатывали из подвала огромную бочку. Костадин велел ему седлать вороного коня, на котором ездил в последнее время, и остановился возле лестницы. Он был охвачен досадой, потому что не сделал сердитого замечания своему брату: намеки ведь оскорбляли его жену. Надо было возмутиться и отругать его как следует, но в словах Манола была и доля правды. Не ходил ли он как пьяный все эти дни, не позабыл ли о своих мужских радостях? Он слышал, как мать топчется наверху, корит кого-то. Наверное, Христина еще не встала. «Срам какой — до сих пор спать», — подумал он, и недовольство самим собой обернулось вдруг гневом к жене. Он подождал, пока старуха войдет в кухню, и поднялся наверх. Перед дверью в спальню он прислушался — оттуда не доносилось ни звука. Он приоткрыл дверь и заглянул.

Христина сидела на краю постели, спиной к двери. Она причесывалась, и длинные волосы черными ручьями струились по обнаженному бедру.

Костадин жадно ловил каждое ее движение. И каждое ее движение вызывало в его сердце сладостную боль. Сквозь сверкающие струи ее волос видны были глаза, они сосредоточенно рассматривали свое отражение в серебристо-опаловом зеркальце. Он понял, что Христина не видит его. Вдруг она отбросила волосы за спину, блаженно зевнула, наклонив назад голову, и, застыв ненадолго в этой позе, приподняла подол сорочки. «Рассматривает себя… в чем ее сила, рассматривает…» — подумал он, и вместе с желанием войти в спальню в нем стало расти и зародившееся перед этим негодование и враждебность к ней. Он осторожно прикрыл дверь и спустился вниз, ошеломленный всем этим.

«Что, испугался? — спрашивал он себя, выйдя безо всякой надобности во двор. — Стало мне страшно от того, за что я сейчас презираю себя и ненавижу ее… Но она ведь женщина, чего с нее взять; и ведь так у нас родятся дети?!»

Его влекла сладостная картина — черные волосы, шаловливо струящиеся по женской спине, теплые разноцветные пятна, полутемная спальня, скрывающая могучую тайну женской красоты, воспоминания прошедшей ночи. Он ходил возле чешмы, борясь с вновь вспыхнувшим желанием и презирая самого себя. Он не слышал и не видел, что делает подручный возле бочки, которую тот подкатил к самой колонке, и только когда в ней загремели цепи, с помощью которых ее мыли, Костадин вдруг вздрогнул и отошел подальше.

За проволочной оградой Янаки седлал вороного норовистого коня. Конь надувался и не давал затянуть на себе подпругу. Янаки пинал его коленом в живот.

Из пристройки вышла Джупунка.

— Куда это ты собираешься? А завтракать когда вы будете?

— Я не хочу есть. Скажи Христине, пускай ест одна. Я скоро вернусь.

Янаки распахнул ворота, и Костадин вскочил на коня, который сразу же попытался его укусить.