Женщина модерна. Гендер в русской культуре 1890–1930-х годов - Анна Сергеевна Акимова

Режиссер И. Г. Терентьев, также собиравшийся поставить пьесу, подчеркивает биологическое отношение к человеку:

Милда ‹…› — носительница проблемы новой социальной организации полового инстинкта. Состояние влюбленности для Милды заменено общим строительным, производственным напряжением мозга. В этой атмосфере целевого личного труда открывается Милдина индивидуальная возможность без влюбленности (обычной) взять мужчину. Рефлексология учит об иррадиации возбуждения. ‹…› «Хочу ребенка!» в целом означает «Хочу во всем быть результативным»[1277].

В пьесе «Хочу ребенка!» женщины стоят гораздо ближе к типу «нового» человека социалистического общества, чем мужчины, — в них преобладает маскулинное начало, традиционно понимаемое как подвластность чувств разуму; при этом они обладают биологическим инструментом по буквальному созданию нового поколения.

Тело женщины представлено у Третьякова как что-то, чем она может распоряжаться свободно. Но в то же время через сюжетную линию Ласковой в пьесе осуждается идея свободного секса, легких отношений с тем, кто нравится, независимо от его здоровья и физических данных. Аборты, о которых говорит Милда, — это тоже идея свободы тела и выбора через тело: нельзя рожать от поэта-кокаиниста, от которого забеременела Ласкова, а от правильного мужчины, как это сделала она с Яковом, — можно. Так Милда формулирует сущность своего идеологического несогласия с образом жизни, который представляет Ласкова.

В мужчинах любовь реализуется как разнузданный половой инстинкт, неуправляемость. Показаны изнасилование (сцена «Хулиганы») и попытка изнасилования (сцена «Хочу ребенка!»): мужчины стремятся подчинить тело женщины своим потребностям и оказываются ближе к фемининной «стихийности». Интересно, что в пьесе есть сцена, где с колясками появляются отцы, а не матери; отметим и проявление ответственности Кичкина, который не хочет отказываться от воспитания своего ребенка. Милда же отторгает его попытки создания семьи. Только на первый взгляд совмещение в образах мужчин насилия и заботы о потомстве кажется противоречием: и то и другое — проявление естественного инстинкта, не пропущенного через идеологические рациональные установки. Новый, более совершенный человек, стремящийся к коммунизму, согласно точке зрения Третьякова, подчиняет свои инстинкты разуму и стоящим перед обществом задачам. Независимо от биологического пола, он более андрогинен. Люди будущего гендерно скорее мужчины (если рассматривать пол в вейнингерианской традиции).

Потенциал любви как духовного чувства показан только в женщинах. Они же его успешно преодолевают, отказываясь от чувств — от любви к мужу, ребенку, от ревности (о своей внутренней борьбе говорит Милда: ей сложно отказаться от Якова, но она считает это необходимым для построения нового типа общества). В таком увлечении рациональностью нельзя не учитывать роль социальных проблем: вездесущие подглядывающие соседи по коммуналке, невозможность, поженившись, иметь собственную комнату, — все эти бытовые, часто трудно переносимые сложности также играют огромную роль в желании «перескочить» через брак. При этом возможность деторождения и реализации в материнстве остается: Милда впервые заявляет о своем желании иметь ребенка именно после попытки управдома использовать ее для удовлетворения своего сексуального желания.

Героиня являет собой любовь и красоту нового, «машинного», типа, становится воплощением новой женщины. В этом аспекте можно увидеть в ней образ «новой Богоматери», также отказавшейся от традиционной роли жены (Иосиф был только обручником Марии, а не настоящим мужем), служащей высшей любви и идеалу (в случае Милды — обществу коммунизма). При этом у нее сохраняется возможность проявить свою женственность — половой потенциал — через материнство. Неслучайно в этом контексте имя Милды: оно взято из латышской мифологии, где так именуют богиню плодородия.

Чудаковатый ученый Дисциплинер говорит Милде о шприце как о репродуктивном методе будущего:

Постой, Милда. К черту мужей. С ними одна путаница. Что ты скажешь про шприц? Государство дает лучшим производительницам лучшие сперматозоиды. Государство поощряет такой подбор. Этих детей оно берет на свое иждивение и прорабатывает породу новых людей. ‹…› Таким образом, научный контроль будет над человеком не только во время воспитания, не только во время родов, но и во время зачатия[1278].

В пьесе сделан акцент на контроле и производстве новых людей, отсутствии человеческой беспорядочности и хаотичности, т. е. собственно человечности. Но если рассматривать этот сюжет в русле гендерной проблематики, то результатом такого процесса можно считать отсутствие ясно выраженного гендера, гендерную и даже половую «усредненность»: при повсеместном использовании шприца мужчины и женщины оказываются вовсе не нужны. Не нужна будет любовь ни как физический процесс создания потомства и продления жизни, ни как духовная сущность. Новые дети, получающиеся в результате такого зачатия, — андрогинные существа. Для них предусмотрены детский дом и выставка, что напоминает о премиальном скоте. Дети также должны быть меньше подвержены чувствам (во второй редакции пьесы Милда не хочет, чтобы ребенок оплакивал ее в случае смерти, и поэтому скрывает, что она его мать). Для Третьякова, симпатизирующего евгеническим идеям, все это скорее плюс.

Таким образом, в пьесе «Хочу ребенка!» проблема пола и гендера и проблема создания человека будущего тесно связаны. Главная героиня — женщина, которая стремится переделать свою сущность, подчинить биологический, телесный зов — желание иметь ребенка — задачам нового государства. Это приводит к усилению традиционно понимаемой маскулинности в ее существе — к рациональности, сознательному перенаправлению эмоций в «созидательное» русло, которым оказывается рождение ребенка по новым правилам.

Милда, вопреки традиции, — героиня пьесы без любовной истории. Она женщина-андрогин, которая осуществляет себя не через любовь, а через сознательный отказ от нее. И в этом Третьяков противоречит всей традиции понимания женщины и ее роли в мире, в том числе и модернистскому ви́дению, представленному в трудах Вл. С. Соловьева. Философ полагал, что половая любовь — прообраз подлинной любви, преодолевающей эгоизм и человеческую отдельность, долженствующей преобразить вселенную и сделать человека бессмертным. Половая любовь преодолевает разделение на два пола, ведет к восстановлению изначального образа Божия, к цельности и осиливанию смерти. Согласно позднему Соловьеву,

одним из путей к обожению служит и истинный брак, который, будучи уже некоторым соединением двух в одно, призван вести любящих к реальному восполнению друг друга до целостного человека, «раскрытию в любимом образа Божия», утверждению его в вечности[1279].

Вечная Женственность — это «идеальное единство, к которому стремится наш мир ‹…› оно истинно есть как вечный предмет любви Божией, как Его вечное другое»[1280]. При этом сама Вечная Женственность — «живое духовное существо, обладающее всею полнотою сил и действий»[1281]. Таким образом, движение в сторону усреднения пола означает отказ от возможности достигнуть цельности и бессмертия.

На фоне философских исканий символизма и русского космизма, в которые так или иначе была погружена русская литература начала XX века (А. А. Блок, А. Белый, Вяч. И. Иванов и др.), чьи представители все еще участвовали