Женщина модерна. Гендер в русской культуре 1890–1930-х годов - Анна Сергеевна Акимова

парикмахерской (как места «преображения» человека для усиления его биологической привлекательности) и клопа (как символа мещанства и приверженности старой жизни). Поэт солидаризуется с идеями философов Вл. Соловьева и Н. Федорова, не переходя на язык философских понятий, а используя метафору и травестию.

И. И. Руцинская

Вне канона

Портрет жены художника в советской живописи 1920–1930-х годов

В истории европейской и русской живописи Нового и Новейшего времени существует достаточно большая и представительная группа изображений, объединяемых общим названием — «портрет жены художника». Данный тип изображения имеет однозначную гендерную заданность: он всегда написан мужчиной и всегда представляет женщину. Часто его приравнивают к традиционному тандему «художник и муза». Однако жена далеко не всегда выполняет роль музы, точнее, она чаще всего выполняет не только роль музы. Соратница, помощница и просто модель — ее ипостаси бывают самыми разными.

Указанная группа портретов, конечно же, репрезентирует свойственный той или иной культуре, той или иной эпохе идеал женщины, бытующие в социуме представления о красоте. При этом портрет жены существует как бы на границе двух миров: он может целенаправленно и последовательно отражать массовые, официальные суждения и оценки, а может говорить о предельно индивидуализированном, приватном, отступающем от общепринятого восприятии женского идеала. Причем эти «два мира», два способа репрезентации могут легко уживаться в творчестве одного художника, в портретах одной и той же модели. Данную парадигму задал еще П. П. Рубенс — один из художников, имевших непосредственное отношение к рождению «портрета жены» как самостоятельной разновидности портретного жанра. Классический пример сосуществования двух полюсов — изображения второй жены Питера Рубенса Елены Фоурмен. Наряду с парадными работами, соблюдающими все правила визуализации дамы высокого социального статуса (например, «Портрет Елены Фоурмен», 1630–1632), художник написал предельно чувственный, разрушающий характерные для XVII столетия нормы и границы демонстрации интимного портрет — это «Шубка. Портрет Елены Фоурмен» (1638). Торжественная идеализация — на одном, а на втором — откровенная и благоговейная фиксация «несовершенств» любимой женщины.

«Шубка» не была предназначена для публичного пространства, она создавалась художником «для себя» и при его жизни никогда не покидала стен его дома. Как известно, после смерти Рубенса Елена Фоурмен хотела уничтожить портрет, и только вмешательство ее духовника спасло живописный шедевр от гибели. Мы никогда не узнаем, сколько подобных предельно интимных изображений было уничтожено их героинями (а быть может, и самими художниками) на протяжении четырех веков существования жанра. В любом случае лишь чрезвычайно малое их количество стало фактом истории искусства и оказалось доступным для публичного экспонирования. Налицо очевидный перекос в восприятии большой группы женских портретов.

Этот перекос становится еще более очевидным, когда мы обращаемся к «советскому изводу» жанра. В публичное пространство — в музеи, на выставки, в монографии и альбомы — изображения жен художников попадали чрезвычайно редко, ведь туда отбирались произведения, более «соответствующие требованиям времени». Идеологическая индифферентность, сосредоточенность не на общественном, а на личном, столь очевидные в данных работах, делали их своеобразным «побочным продуктом» творчества. Так что многие из них попадали в музейные фонды или альбомы только после смерти авторов. И, надо сказать, большинство из них остаются в тени и сейчас и малоизвестны даже специалистам.

В короткой статье мы не пытаемся заполнить существующую лакуну и всесторонне осветить историю создания и бытования значительной группы портретов 1920–1930-х годов. Наша задача много скромнее: посмотреть, как в советскую эпоху данная разновидность изобразительного портрета существовала на границе официального и приватного, отражала ли она изменившиеся представления о женском идеале или сохраняла дистанцию между официальным и личным.

Мы отдаем себе отчет в том, что, по сути, будем говорить не просто о двух десятилетиях советской истории, но о двух эпохах, во многих отношениях стоящих чрезвычайно далеко друг от друга. Традиции их сравнения и противопоставления подробно разработаны в трудах Г. Г. Дадамяна, В. З. Паперного и других авторов[1310].

На протяжении 1920–1930-х годов наряду с трансформацией общекультурных идеалов подвергался изменениям и официальный, идеологизированный образ новой советской женщины, что наглядно показано в работах О. Л. Булгаковой, Т. Ю. Дашковой, Е. В. Сальниковой, Е. А. Шабатуры и многих других исследователей[1311]. Например, роль женщины-матери и женщины-супруги, практически отвергаемая в культуре первых послереволюционных лет, была реабилитирована уже в конце 1920-х. А вместо последовательной «нейтрализации» темы красоты и женственности, характерной для первого пореволюционного десятилетия, возрождаются практики «эстетического воплощения женского начала»[1312], визуализированные, например, в советских журналах мод 1930-х годов или в кинематографе того времени (самые яркие примеры — героини Любови Орловой, Валентины Серовой, Марины Латыниной).

Вместе с тем новые типы фемининности занимали отдельные ниши и не теснили официальный образ, призванный служить примером для основной массы советских женщин. Работница, труженица, осваивающая новые профессии, общественница, спортсменка, мать — эти женские ипостаси продвигались всей пропагандистской мощью государственной машины. Важную роль в их утверждении играли визуальные образы. Уже в 1920-х годах А. Н. Самохваловым, Г. Г. Ряжским, Ф. В. Сычковым и другими художниками были созданы устойчивые живописные клише. Живопись в сравнении с другими визуальными практиками (например, с фотографией) имела преимущество: она могла конструировать и предъявлять в качестве существующего идеальный образ, который в реальности не существовал. Позже этот принцип будет официально закреплен в качестве основного постулата социалистического реализма: изображать действительность в ее революционном развитии.

Однако портрет жены художника в 1920-х не просто стоял в стороне от указанных процессов, но репрезентировал абсолютно иные идеалы. Большинство полотен написаны так, будто не было вокруг революции, Гражданской войны, полной смены мировоззренческих установок.

Прежде всего бросается в глаза, что на всем протяжении 1920-х годов большинство изображенных женщин не транслируют свою «советскость». Они как бы стоят вне социальной структуры. Среди них трудно встретить крестьянок, работниц, за образами которых закрепился набор стереотипных визуальных признаков: крепкое телосложение, простоватые черты лица, открытость, жизнерадостность и деятельное начало. Невозможно их отнести и к представительницам пресловутой советской прослойки — интеллигенции. Хотя многие из жен художников были художницами сами, а также артистками, учительницами, искусствоведами, музейными работниками, в их портретах мы не найдем никаких указаний на профессию, род занятий.

В этой связи мы никак не можем согласиться с организаторами выставки «Жёны», проходившей в 2018 году в Музее русского импрессионизма (Москва). В этикетаже выставки было указано: «Теперь супруги художников то и дело изображаются с атрибутами своего труда: художница Ольга Дейнека — с планшетом и карандашом, физкультурница Ольга Монина с мячом, гантелями и булавами. Роль детали, аксессуара в портрете усиливается»[1313]. Но в том-то и дело, что атрибуты труда по сути исчерпываются указанными примерами. Самый наглядный из них — это действительно портрет Ольги Мониной (1929) кисти А. А. Монина. Она была преподавателем