Женщина модерна. Гендер в русской культуре 1890–1930-х годов - Анна Сергеевна Акимова

Соседи часто меж собой не ладят:

Живя бок о бок, видишь лишь грехи.

Не оттого ль отца роднее прадед?

Не оттого ль прадедовы стихи

Мы набожно читаем и любовно,

Как не читал и сын единокровный?[1228]

Поэтесса заранее не рассчитывает на понимание ее лирики. Манифестация отказа от поэтического признания среди современников, показное безразличие и сознательное предпочтение молчания говорению скорее выступают как своего рода защитный механизм:

Молчанье — мой единственный наперсник.

Мой скорбный голос никому не мил.

Коль ты любил меня, мой сын, иль сверстник,

То уж давно, должно быть, разлюбил…

Но, современницей прожив бесправной,

Нам Павлова прабабкой стала славной[1229].

В преданности молчанию, уверенности в нелюбви потенциального читателя прочитывается горькая интонация субъекта, который болезненно смирился с таким исходом. Не будучи способным изменить данный порядок вещей, он манифестирует и романтизирует свои инаковость и отчужденность. Знак «минус» (непопулярность, отчужденность) он переводит если не в «плюс» (избранность и недооцененность), то в знак вопроса: получит ли поэтический субъект идеального читателя в будущем, подобно канонизированным поэтическим «дедам» и «прабабке»?

Однако и в выборе канонизированной поэтической фигуры, к которой Парнок приравнивает себя, она совершает стратегическую ошибку. Поэтесса выбирает фигуру маргинализованную и, несмотря на «переоткрытие» в начале XX века, так и оставшуюся таковой, — поэтессу Каролину Павлову. Как уже отмечали исследователи, Парнок видит в жизни Павловой отражение собственной судьбы и разделяет с ней интровертную направленность творчества[1230]. Однако в стихотворении «Отрывок» принципиальным, определяющим свойством поэтического мифа Павловой для Парнок становится невозможность влиться в собственную эпоху. Эта невозможность впоследствии культивируется и романтизируется самими авторами. Они выбирают молчание в качестве поэтической стратегии и сублимируют эту изолированность в свое творчество: акт молчания превращается в акт говорения.

Маргинален выбор поэтической «прабабки» и в гендерном аспекте. Назначение поэтического потомка или наследника — жест определенной власти, ее консолидации, и связан он с мужской упроченной поэтической традицией. Хрестоматийный пример такого явления — благословение Пушкина Державиным и Жуковским. Поэтессы же к подобной традиции не причастны[1231], и наивысшей похвалой для них будет приравнивание к поэту-мужчине как посреднику между ними и доминантной поэтической линией. С. Форрестер отмечает, что выбор женщины как поэтического корифея опасен вероятным уходом от доминирующей поэтической традиции к среде третьестепенной и маргинализованной[1232]. Развивает подобные идеи и Н. Летина[1233]. Чтобы быть включенными в канон, женщинам необходимо ориентироваться на мужскую традицию — этот факт отмечают также Р. фон Хайдебранд и С. Винко[1234]. Парнок, таким образом, совершает революционный шаг, помещая поэтессу (лицо маргинализованное) в канонизированную поэтическую традицию и манифестарно выделяя ее среди поэтов, по имени не названных. В каком-то смысле она пытается переписать канон, поместить в него забытую поэтессу, в чем в итоге терпит поражение, сама попадая в ловушку маргинализации.

Касаясь темы классической традиции и ее выражения в поэзии Парнок, следует обратиться к поэту, разделявшему ее поэтическое и философское мировоззрение в современном ей литературном процессе, а именно к В. Ф. Ходасевичу. Друг и духовно-творчески «тайный, / Родства не сознавший брат»[1235] Парнок, он был одним из первых, кто разглядел дарование поэтессы. К его лирике Парнок неоднократно обращалась в своих размышлениях: «Большинство из нас сознает ее [судьбу] только как индивидуальную гибель, и сплошь да рядом приходится наблюдать, как, в погоне за спасением, суетливая рука бросает „тяжелую лиру“», — пишет поэтесса (под псевдонимом А. Полянин)[1236]. Парнок делает прямую отсылку к сборнику Ходасевича «Тяжелая лира» (1922) и обозначает, что лира, т. е. бремя поэта, должна быть тяжелой. Образ лиры как поэтического атрибута переходит в сборник «Музыка» вместе с разделяемой обоими поэтами философией духовного подвига и образом поэта (Орфея). Обратимся к тексту «Баллады» Ходасевича, переклички с которой отражены в вышеприведенном стихотворении «О, чудный час, когда душа вольна…».

Архетипом поэта и для Парнок, и для Ходасевича выступает Орфей, олицетворяющий единство поэзии и музыки. Лира, таким образом, становится эмблемой поэтического слова/дара и духовных обязанностей, экзистенциального бремени поэта. У Ходасевича:

И кто-то тяжелую лиру

Мне в руки сквозь ветер дает[1237].

У Парнок:

И не по-женски страстная рука

Сжимает выгиб семиструнной лиры…[1238]

Стихотворения схожи тематически: лирические герои духовно перерождаются, чтобы превратиться в истинного поэта. Однако поэтической персоне Парнок, как субъекту женскому в условиях андроцентричного мира, необходимо отказаться от «женскости», тогда как для мужского субъекта Ходасевича это не актуально, так как он априори универсален.

Образ тяжести лиры у Ходасевича, как считают некоторые исследователи, заимствован у Державина[1239] и имеет коннотации поэтического наследования, о феномене которого уже было упомянуто мной выше в связи со стихотворением «Отрывок». Доминирование мужской поэтической генеалогии и маргинализованность женской отражаются и в самой культурной ситуации 1920-х годов: Ходасевич, в отличие от Парнок, обретает относительную популярность и в глазах некоторых современников символически занимает освободившуюся после смерти Блока (которого, например, Парнок считала «современным» Пушкиным) поэтическую нишу. Процесс поэтического наследования идет в согласии с андроцентричным дискурсом, и современникам вакантное место «поэта эпохи» нужно обязательно занять другой мужской фигурой — Поэтом с большой буквы. Парнок в статье о Ходасевиче отмечает: «…когда умер Пушкин наших дней — Блок ‹…› Чтобы не забыть нам, что именем Пушкина нам надлежит аукаться в последний неминуемый час, — живет среди нас Ходасевич»[1240]. Н. К. Чуковский же в мемуарах заметил, что в определенных литературных кругах начал формироваться культ Ходасевича как Блока (= Пушкина) современности: «…к Ходасевичу примкнули многие из любивших Блока»[1241].

Поэтесса как литературный субъект не обладала возможностью занять эту нишу, потому что подобной ниши в XX веке еще не существовало: «первой поэтессой» можно было стать разве что в границах «женской», а значит, второсортной поэзии. Парнок в каком-то смысле пытается изобрести эту нишу в «Отрывке» самостоятельно, создав миф о собственной генеалогии. У русской поэтессы в XX веке нет своей (видимой/признанной) традиции, своего языка и своей истории. Она остается в поэтическом гетто, невидимая в универсальном (= мужском) дискурсе, и способна занять место в каноне скорее в качестве исключения (каковым считаются З. Н. Гиппиус, М. И. Цветаева, А. А. Ахматова).

Гендерный фактор влияет на рецепцию поэтического творчества и на само поэтическое творчество Парнок. Она не избежала судьбы, свойственной поэтессам Серебряного века, вне зависимости от предпочитаемых литературных вкусов и направлений. Двойные стандарты