100 великих узников - Надежда Ионина

Больным цингой рекомендовалось ходить, «и я ходил, – вспоминал впоследствии М.Ф. Фроленко. – Но чего это стоило! Походишь четверть часа и, как сноп, валишься на кровать, и сейчас же не то бред, не то обморок… К вечеру, окончательно выбившись из сил, я валился на кровать. Но новая беда: от переутомления и боли не было сна. Забудешься на минуту и проснешься».

Были в казематах равелина и «живые покойники», которые, прежде чем уйти в мир иной, теряли рассудок. Первым сошел с ума Игнатий Иванов, но потом начальство признало, что он поправился, и узника перевели в Шлиссельбургскую крепость. М. Фроленко писал, что, когда того увозили, «среди гробовой тишины вдруг раздался отчаянный крик погибающего человека; за криком последовала короткая возня-борьба, и слышно было, как что-то тяжелое пронесли по коридору».

В начале июня 1884 года сошел с ума А. Арончик, но помешательство его было тихим, поэтому начальство не обратило на его болезнь никакого внимания и продолжало держать его в равелине. А узнику, считавшему себя лордом и требовавшему свидания с английском послом, казалось, что он окружен самозванцами.

Были среди заключенных и попытки самоубийства, например, в марте 1884 года решил отравиться П.С. Поливанов. Он подставил стул к печке, закрыл трубу и стал дышать угарным газом. Но бдительный «Ирод» вскоре заметил эту уловку, вызвал доктора, и попытка П.С. Поливанова на этот раз не удалась. Тогда узник решил повеситься: он оторвал от простыни две полосы, сделал из них петлю, привязал ее к столбику кровати, надел на шею и спустился на пол. Но и на этот раз «Ирод» спас его, вытащив из петли[54].

Около 20 месяцев провела в Трубецком бастионе Петропавловской крепости Вера Фигнер. Она участвовала в разных предприятиях «Народной воли» и с середины 1882 года оставалась единственным неарестованным членом ее Исполнительного комитета. Стремясь собрать силы для новой борьбы, В. Фигнер продолжала действовать, чтобы создать новый центр, наладить работу типографии и т. д., но по доносу С.П. Дегаева была арестована. Эта невысокая изящная женщина вызывала такое опасение у следственных властей, что о ее содержании в крепости коменданту были даны особые указания. В частности, открывать дверь камеры и выводить ее на прогулку или свидание можно было только в присутствии тюремного начальства.

Соседние камеры оставались свободными, и одиночество действовало на В. Фигнер так сильно, что она, живой по натуре человек, стала терять всякую потребность в общении. На нее тяжело действовали даже свидания с матерью и сестрой, о чем она впоследствии писала: «Зачем нарушать душевное равновесие 20 минутами, в которые не знаешь, что сказать и о чем спросить, и, вернувшись к себе, долго не находишь успокоения, чтобы снова замереть на две недели».

В 1884 году в крепость в четвертый раз был заключен Герман Лопатин – человек яркой индивидуальности. Он не был членом какой-либо партии, но соприкасался с членами многих групп и кружков. Друг Карла Маркса, он был первым переводчиком его фундаментального труда «Капитал»; в 1884 году с группой товарищей вернулся из-за границы, чтобы восстановить партию «Народная воля». Дело повелось активно, но в октябре Герман Лопатин был арестован: взятые у него и у других лиц списки привели к многочисленным арестам, и в Трубецком бастионе Петропавловской крепости оказались Н.М. Салова, П.Ф. Якубович и многие другие. В 1887 году 15 человек были приговорены к смертной казни, которую потом им заменили каторгой; пятерых отправили в Шлиссельбургскую крепость, где Г. Лопатин провел 18 лет…

«Новая тюрьма» Шлиссельбурга

«Новая тюрьма» представляла собой два двухэтажных каменных здания, объединенных общей крышей. Разделялись они широким коридором, устланным толстыми веревочными матами; вдоль камер верхнего этажа шли висячие железные галереи, которые против входа в камеру № 26 соединялись так называемым «мостиком вздохов». Между галереями была натянута веревочная сетка[55], чтобы во время вывода на прогулку узник не мог покончить с собой. Через особые ворота в стене цитадели можно было пройти в Старую тюрьму, в которой было 10 камер.

Для «Новой тюрьмы» Шлиссельбурга подбирали и подходящий штат тюремщиков из испытанных жандармов. Многие из них, зарекомендовавшие себя еще службой в Алексеевском равелине, и на новом месте службы должны были забыть о живой жизни и своей семье… Они не имели права разговаривать не только с узниками, но даже между собой не могли обмолвиться словом. В.С. Панкратов в своей книге «Жизнь в Шлиссельбурге» писал впоследствии: «Один даже совсем онемел, разучился говорить… Когда открылись мастерские и жандармам было позволено отвечать на наши вопросы, этот несчастный не мог вымолвить ни слова по-человечески». Смотрителем шлиссельбургской тюрьмы назначили все того же М.Е. Соколова («Ирода»), который был бесконечно доволен своим новым положением и безоглядно выполнял все приказания начальства. Вера Фигнер, просидевшая в «Новой тюрьме» 20 лет, писала об «Ироде»: «Это была настоящая сторожевая собака. Он служил не за страх, а за совесть, и любил свое дело – гнусное ремесло палача». Все дни свои и даже ночи М.Е. Соколов проводил в тюрьме, никому на свете не доверял ключей от камер, всегда сам обходил заключенных и даже по ночам несколько раз заглядывал в их камеры, вникал в малейшие детали тюремной жизни, даже присутствовал при мытье и стрижке арестантов. Ни один из жандармов не мог войти в камеру заключенного иначе как в присутствии неутомимого «Ирода», он сопровождал также доктора и священника.

Бастионы Шлиссельбурга

В «Новой тюрьме» Шлиссельбурга было 40 камер, которые даже по окраске своей были схожи с гробами. 1 августа 1884 года в них из Алексеевского равелина и казематов Трубецкого бастиона перевели 9 заключенных, потом еще 10 человек с Карийской каторги… Узники, прибывшие из равелина, были больны и сильно истощены. Для короткого переезда из одной крепости в другую их заковали в ножные и ручные кандалы и везли на барже, превратившейся, таким образом, в плавучую тюрьму. Ювачев впоследствии вспоминал: «Кандалы, надетые наспех – без подкандальников, мучительно затрудняли ходьбу, тем более что усердные жандармы почти бегом доставляли арестантов с баржи в комендатуру. Кандалы отвисали, и железные кольца своими краями врезались в ноги. Боль была едва выносимая».

После обыска заключенным выдавали тюремный костюм – неуклюжие серые штаны и короткую серую куртку с черными рукавами и черным тузом на спине. Два жандарма, сопровождаемые смотрителем, отводили узника в камеру. Первое время заключенные были совершенно разобщены между собой: перестукиваться запрещалось, из книг давали только Библию, несколько церковных журналов старых годов выпуска да несколько лубочных изданий. Вестей с воли заключенные не получали, на прогулку их выводили на 20 минут в день, письменных принадлежностей не давали. Бесконечные дни одиночного заключения тянулись для них уныло, томительно и однообразно: сегодня, завтра и послезавтра – то же, что вчера, никаких новых впечатлений. Ночи не приносили успокоения, потому что ночная тишина часто нарушалась тяжелым кашлем и стоном тяжелобольных или безумными криками сумасшедших соседей. Один из узников Шлиссельбурга вспоминал потом: «Это был не сон, а правильнее сказать, длинный ряд сновидений с частыми просыпаниями. Кто-то вдали истерично рыдал. Сначала были прерывающиеся негромкие звуки, очевидно, страдалец сдерживал свой плач. Потом они раздавались все громче и громче и, наконец, бедный человек не выдерживал и рыдал во всю силу своей тоски и боли. И так каждую ночь. Днем отдохнуть было невозможно, так как кровать запиралась даже у больных, и приходилось ложиться на пол. Прибегать к докторской помощи было почти бесполезно, он не мог, конечно, изменить режима».

Так тянулись месяцы и годы, но узник, безнадежно вспоминая прошлое, вначале строил какие-то планы и на что-то надеялся. Однако, кроме воспоминаний, у него ничего не было, да и быть не могло: надежды на выход из крепости – нет, разве если предашь свое дело и товарищей… Да и то выйдешь не на волю, а в далекую сибирскую ссылку или на Сахалин. Многие из заключенных страдали кошмарными галлюцинациями и припадками, и тюрьма почти постоянно оглашалась рыданиями, нечеловеческими криками и стонами. Хронически болен был Юрковский, страдавший тяжелой формой болезни почек. Болезнь делала его раздражительным, а жандармы это раздражение относили к дурному характеру арестанта и к его дурному поведению, что приводило к новым столкновениям между ними и, как правило, к дисциплинарным взысканиям по отношению к узнику.

Только М. Фроленко, один из самых выдающихся деятелей «Народной воли», впоследствии выздоровел, но прошел за годы своего заключения самые тяжкие испытания. Его богатая приключениями жизнь началась с веры о пользе распространения среди народа агрономических знаний и легальных книг. Затем она сменилась столь же горячей верой в немедленную организацию народного восстания. Еще зимой 1877 года энергично обсуждались планы новых поселений и новых приемов работы в деревне, но уже летом наступило полное разочарование.