100 великих узников - Надежда Ионина

С этого времени М. Попов стал по целым часам перестукиваться с И. Мышкиным, но все их попытки установить связь с другими узниками оканчивались неудачей.

В одной из камер Шлиссельбурга томился Малавский – сотоварищ Дейча и Стефановича по «чигиринскому делу». «Удивительна судьба этого мирнейшего, казалось, из людей! Его положительно преследовал какой-то рок». Когда его сотоварищи благополучно бежали из киевской тюрьмы, Малавский тоже имел полную возможность бежать, однако не захотел этого делать. Улик против него не было, и он считал, что его обязательно оправдают и отпустят на свободу. Однако суд приговорил его к ссылке на поселение, Малавский же считал это вопиющей несправедливостью и поспешил обратиться в Сенат. Но там иначе взглянули на его дело, ведь после побега арестованных из киевской тюрьмы из рук следствия ускользнули главные виновники. И тогда сенаторы решили отыграться на Малавском: они так «внимательно» отнеслись к прошению арестованного, что вместо простой ссылки приговорили его к 20 годам каторжных работ. Его отправили на Кару, но возмущенный Малавский по пути совершил побег, за который суд прибавил ему к прежнему сроку еще 15 лет. Однако арестант оказался настойчивым и, оказавшись на Каре, снова совершил побег. Узник был пойман, и уже как опасный преступник доставлен в Шлиссельбург.

В камере рядом с ним томился Егор Иванович Минаков – общительный по натуре человек, поэт, музыкант, прекрасный певец. В первый раз он был арестован в 1879 году, был судим за покушение на убийство предателя Гоштофта и приговорен к 12 годам каторги. Приговор «по делу Геллиса» увеличил срок его каторги до 20 лет. По дороге на Кару летом 1880 года он пытался бежать с Ключевского этапа с двумя другими арестантами, но уже через несколько дней их поймали. В апреле 1882 года Е.И. Минаков бежал с Кары, так что, попав в Шлиссельбург, он уже числился на плохом счету.

В тюремных условиях все заключенные находились в состоянии неустойчивого душевного равновесия, и достаточно было самого слабого толчка извне, чтобы в их душе произвести бурю и заставить пойти на тот или иной исключительный по своим последствиям поступок. Е.И. Минаков не захотел «колодой гнить, упавшей в ил» (как он выразился в одном из своих стихотворений), и свой протест против нечеловеческого режима заключения он, к великому ужасу «Ирода», стал выражать громким пением, заполнявшим всю тюрьму. Нарушать тишину строго запрещено, но узник не желал считаться с инструкцией и каждый вечер, в определенный час, своим чудесным бархатным голосом исполнял песни собственного сочинения. Его связывали по рукам и ногам, но и связанный арестант продолжал петь. По приказу «Ирода» тюремщики ворвались в камеру Е.И. Минакова и жестоко избили его, однако и эти меры не помогли. Тогда узника стали систематически утаскивать в холодный и темный карцер, морили голодом, все тело его было в ссадинах и кровоподтеках, однако каждый вечер, в 10 часов, тюрьма оглашалась необычайными песнями…

Е.И. Минаков не ограничился одним пением и потребовал свиданий, переписки с родными, книг недуховного содержания, права курить и т. д. В этом ему было, конечно, отказано, и тогда арестант в одиночку начал голодовку. «Добьюсь своего или умру!» – заявил он. День за днем, медленно и мучительно тянется голодовка. По распоряжению тюремного начальства в камере Е.И. Минакова оставляют обед и ужин, но узник ни к чему не притрагивается. Измученный и обессилевший, он целыми днями остается неподвижен и только в 10 часов вечера собирает последние силы для своего горького пения…

Е.И. Минаков страдал вкусовыми галлюцинациями, и ему казалось, что в его пищу подмешивают яд. Каждая деталь в поведении тюремного врача приобретала для него особое значение. «Входя ко мне, врач всегда держал правую руку в кармане пальто». Значит, он там что-то прятал? А что это может быть, как не яд, чтобы отравить его? «Осмотрев десны в один день, почему-то осматривал и на другой день, и уже не в первый раз, была ли у меня цинга», – выдвигает он второе обвинение против врача. Е.И. Минаков заподозрил, что при осмотре врач вкладывал ему в рот какое-то ядовитое вещество, недаром же каждый раз после осмотра он чувствовал во рту сладковатый вкус. «Яд» начал действовать, с узником случился страшный припадок, и на его крики сбежался весь тюремный персонал. Е.И. Минаков ударил доктора, сказав ему: «Ты меня отравил». На него надели смирительную рубашку…

На языке психиатров эта болезнь называется «астеническим психозом» – временным помешательством в общем-то здорового человека. Но в «деле Минакова» начальство с этим не считалось и признаки душевной болезни узника его не интересовали. Арестант этот был «вообще дурного поведения», нарушал тюремный порядок своими криками и пением, не желал принимать священника и т. д. Поэтому сразу же после того, как узник ударил доктора, началось предварительное следствие. Е.И. Минаков заявил, что специально ударил доктора, чтобы добиться для себя смертной казни и тем самым облегчить участь товарищей по заключению. Он был приговорен к расстрелу, однако ему предложили написать прошение о помиловании, но узник отказался… По каким-то причинам с приведением приговора в исполнение медлили, и целых две недели арестант пробыл в Шлиссельбурге под ежеминутной угрозой смертной казни. Однако и на этом страдания несчастного Е.И. Минакова не кончились. Когда его уже вели на расстрел, он крикнул: «Прощайте, товарищи, меня ведут казнить!» В ответ на его слова не раздалось ни единого звука: одиноким Е.И. Минаков начал свой протест, одиноким и закончил его.

Впрочем один из узников, Ипполит Никитич Мышкин, не мог простить себе этого молчания. «В первый раз он был арестован в 1876 году, когда пытался освободить Н.Г. Чернышевского. Он изготовил фальшивые бумаги, в которых был “приказ” о переводе писателя из Вилюйска, явился с ними к начальнику тюрьмы и потребовал, чтобы на основании этих бумаг ему передали арестанта Н.Г. Чернышевского. На И.Н. Мышкине был надет мундир жандармского офицера, но по роковой случайности он нацепил аксельбант не на ту сторону мундира, и начальник тюрьмы, заметив это, заподозрил неладное. Он приказал схватить мнимого офицера, тот бросился бежать, добрался до Лены, вскочил в лодку и поплыл вверх по реке. Его поймали и отправили в Россию, где его давно уже разыскивали по делу устроенной им тайной типографии».

И.Н. Мышкина судили и приговорили к 10 годам каторжных работ. Сначала он сидел в белгородской каторжной тюрьме, откуда пытался бежать; потом оказался в харьковском централе. Но жить в тюрьме, переносить гнет и издевательства тюремщиков он не хотел и однажды заявил о своем желании пойти в церковь. Начальство разрешило, так как власти всегда покровительствовали религиозным настроениям арестантов. Однако, очутившись в церкви, И.Н. Мышкин дождался момента, когда смотритель харьковской тюрьмы подошел приложиться к кресту, и ударил его по лицу. «Пусть меня расстреляют! – заявил он. – Я не хочу жить под вашей властью в вашей тюрьме». На этот раз начальство не захотело раздувать историю, и узника признали душевнобольным. Желая избавиться от беспокойного заключенного, начальство переводило его из тюрьмы в тюрьму, сослало на Кару, откуда И.Н. Мышкин и прибыл в Шлиссельбург.

После казни Е.И. Минакова он стал сокрушаться, что никто не ответил на прощальные слова приговоренного к смерти. И стал думать о том, чтобы связаться с товарищами по заключению и сговориться с ними об общем протесте. И.Н. Мышкин стал посылать записки в корешках книг в надежде, что кто-нибудь из заключенных догадается посмотреть туда. Но проходили дни, а никто не догадывался, и И.Н. Мышкин стал терять надежду на возможность общего протеста…

Он решил нанести оскорбление действием начальнику тюрьмы, выйти на суд и разоблачить там жестокие порядки Шлиссельбурга. И И.Н. Мышкин привел в исполнение свое намерение. 25 декабря среди обычной тюремной тишины вдруг послышался звон упавшей металлической тарелки, затем топот ног, свалка и крики: «Казните меня! Не бейте же, казните!». На другой день узника повели на предварительный допрос, который проводил комендант Шлиссельбурга. И.Н. Мышкин объяснил, что намеренно ударил тюремщика с целью заставить правительство казнить его – арестанта. Если же его в этот раз не казнят, то он все равно будет добиваться этого всеми возможными средствами.

Через месяц И.Н. Мышкина снова вызвали на допрос, после чего в свою камеру он уже не вернулся.

Грезы безумные…

В предыдущих главах уже не раз говорилось о том, что шлиссельбургские узники были лишены всего. Тюрьма была похожа на склеп, заключенные ни о чем и ни о ком ничего не должны были знать, и никто не должен был знать о них. Из людей они видели только жандармов – с масками вместо лиц и глухих, как статуи, ко всем их страданиям. Жизнь арестованных протекала в убийственном однообразии – жизнь почти призрачная, которая казалась сном без сновидений. Неудивительно, что одиночное заключение тяжело отражалось на психике узников. Они стремились к общению друг с другом, перестукиваясь по определенной системе, но за это их наказывали, и порой очень жестоко. Жизнь была бесцветной, без всяких событий, и потому недостаток внешних впечатлений они с избытком пополняли воспоминаниями и мечтаниями, которые зачастую принимали болезненную форму.