100 великих узников - Надежда Ионина

В тревожном ожидании поэт провел 17 томительных дней, потом его вызвали на первый допрос, где сообщили о предъявляемых ему обвинениях: создании незаконной организации «Филиппинская Лига» и ряде уголовно наказуемых деяний, которые привели к мятежу. Главный следователь Ф. Оливе был доволен: у него есть почти 30 доказательств «вины» Х. Рисаля – письма, документы, стихи «подрывного» содержания и показания лжесвидетелей. Его не смущает, что некоторые стихи принадлежат не Х. Рисалю, главное – в них присутствует «мятежный дух», а в литературные тонкости он вдаваться не намерен. Так что поэту не спастись: следствие ведут военные, судить поэта будет военный суд, обвинитель тоже будет военным, а для них неважно, виновен поэт или нет.

В качестве защитника Х. Рисаль мог выбрать только кого-нибудь из предложенных ему по списку испанских офицеров, и он выбрал лейтенанта Луиса Тавиеля де Андраде. Как все испанцы, тот готов был на все, чтобы сломить сопротивление повстанцев. Но он был человек добросовестный, внимательно прочитал «дело Рисаля» и обнаружил, что представленные документы не доказывают «вину» поэта. Адвокат искренне хотел вырвать Х. Рисаля из рук палачей или хотя бы добиться смягчения приговора. Он просил судей быть справедливыми и выслушать поэта, но красноречивое выступление защитника судьям показалось неубедительным. Инсценировка суда тянулась несколько дней, чтобы перед лицом мирового общественного мнения можно было «юридически» оформить расправу над национальным поэтом Филиппин.

Подошли рождественские праздники, и процесс был прерван, но уже 29 декабря судьи признали Х. Рисаля виновным и приговорили к расстрелу. Как только весть о приговоре облетела Манилу, власти приняли все меры предосторожности, так как ожидали, что семья Х. Рисаля спровоцирует беспорядки, чтобы не допустить приведения приговора в исполнение. Но дон Франсиско был уже совсем дряхлым, брат Пасьяно едва оправился от перенесенных пыток, и только донья Тереза отправилась с прошением во дворец губернатора, но ее не приняли.

А в это время в верхах католической миссии в Маниле развернулась бурная деятельность. Церковники прекрасно понимали, что вскоре к славе Х. Рисаля как национального героя добавится и ореол мученика. Ах, если бы он отрекся от своих «заблуждений»! Тогда они получили бы неоспоримый козырь, и чтобы добиться этого, архиепископ Носаледа поручил монахам-иезуитам заставить Х. Рисаля отказаться от своих взглядов. Семь монахов, сменяя друг друга, обрабатывали поэта, но все их усилия были напрасны.

Один день оставалось провести Х. Рисалю в камере, и при свете небольшой керосиновой лампы он написал последнее «прости» родине и друзьям. Он знал, что после казни все его бумаги будут захвачены властями; при последнем прощании ему не дали даже прикоснуться к руке матери из опасения, что она передаст сыну яд и тот избежит уготованного ему приговора. Но узнику очень хотелось, чтобы его последние слова дошли до народа, и он спрятал стихи в лампу, которую при прощании отдал сестре.

И вот наступил роковой день. Над Манилой вставало прозрачное декабрьское утро, в хрустальном воздухе рисовались далекие горы и конус вулкана Коррехидор. С рассветом потекли к месту казни толпы филиппинцев с суровыми лицами и стиснутыми зубами, чтобы в последний раз взглянуть на своего национального героя.

За Х. Рисалем пришли в 7 часов утра. Ему крепко связали руки за спиной, локоть к локтю, и окруженного двойным кольцом стражи вывели из тюрьмы. Выстраивается процессия: впереди идут трубач и барабанщик, потом – Х. Рисаль с двумя монахами по бокам, за ними – адвокат, который должен был сопровождать своего подзащитного до места казни. Начальник охраны отдает команду, и процессия трогается в путь….

Х. Рисаль принял смерть с гордо поднятой головой и открытыми глазами, устремленными в небо. После его смерти враги стали распространять многочисленные версии, что за несколько часов до казни поэт не только причастился – что вполне возможно! – но и письменно отрекся от «ереси», примирившись с Церковью. Только вот представить текст этого отречения они не могли. Оно как будто «случайно» было найдено только в 1935 году, но вокруг него до сих пор кипят страсти. Те, кто не верит в подлинность отречения, доказывают подложность текста как материальными свидетельствами, так и тем, что не мог поэт перед смертью перечеркнуть все им сделанное. Другие же, напротив, утверждают, что перед лицом смерти с человеком может произойти всякое. Однако если бы Х. Рисаль отрекся, то ему не отказали бы в христианском погребении, а между тем похоронен он был без гроба, на запущенном кладбище, и в кладбищенской книге имя его значилось среди тех, кто умер без покаяния.

«Король жизни» в Рэдингской тюрьме

Красивый, жизнерадостный, стихийно эгоистичный О. Уайльд с его огромной жаждой жизни и страстным желанием утолить эту жажду пришел в мир, «чтобы видеть солнце» и в полной мере опьяниться им. Ему хотелось проявить свое творчество не на бумаге, не в одном лишь отражении жизни, а в ней самой – в своем личном существовании. И ему удалось претворить задуманное: блестящая полоса литературной жизни О. Уайльда, создание ее фона и обстановки, его личные переживания и впечатления – все это стало лучшим произведением его таланта. На его жизнь – яркую, глубокую, разнообразную и нежную по оттенкам – смотрели как на роман или поэму.

Биограф писал об О. Уайльде: «Он жил и работал в блистающих утонченной роскошью помещениях, одевался в дорогие ткани, имевшие свой особенный покрой». «Свой покрой» был у О. Уайльда во всем: он брал от жизни не общее, а только то, на что указывала его утонченная натура. В этой утонченности было много и капризных черт: в кабинете у писателя стоял стол Карлейля, листки бумаги были подобны тем, на каких писал В. Гюго; в рабочие часы – шлафрок и капюшон, как у О. Бальзака; прическа, как у Нерона, и абсент, как любимый напиток Ш. Бодлера… Он на равных разговаривал с принцами и герцогинями, посещал их загородные дома и обедал в их лондонских особняках. В разговорах О. Уайльд был неподражаем и превратил беседу в искусство, где самое важное всегда оставалось недосказанным.

Оскар Уайльд. Фото конца XIX в.

На безобразия жизни О. Уайльд реагировал болезненно и решительно не принимал в расчет, что в ней существуют бедность, несчастья, насилие, тюрьмы… Однажды из окна своего дома писатель увидел стоящего на улице нищего в рваных лохмотьях. Он вынес один из своих костюмов, сделал на нем дырки и одел нищего, ибо даже бедность должна выглядеть эстетично. Любое страдание было для него минусом жизни, отрицанием в ней красоты, фантазии, щедрости, красок и солнца, следовательно, это убожество, серость, обыденность и безнадежная пошлость… Были в его миросозерцании только красота, солнце, воздух полей, искусство, цветы и гений человека. Согласно такому миросозерцанию О. Уайльд и строил свою жизнь. Он хотел сделать из нее произведение искусства, ибо безраздельно верил в собственную исключительность.

В 1891 году О. Уайльд познакомился с Альфредом Дугласом – сыном маркиза Куинсберри. Бози (так называли А. Дугласа) был очень хорош собой – с лицом, какие бывают только на картинах, изображающих ангелов. Это был изящный юноша, более похожий на переодетую девочку: у него были бледно-золотые кудри, очень длинные ресницы, слишком большие синие глаза и рот, как у греческого бога. Он везде и всегда был центром всеобщего внимания: его любили, баловали, засыпали похвалами; поэты посвящали ему стихи и даже мальчишки на улицах обращались к нему: «Прекрасный маленький принц, купите газету!». Вскоре отношения между О. Уайльдом и Бози превратились в интимную дружбу. Став слугой греческой любви, писатель увидел в ней роковое совершенство, присущее высшим проявлениям жизни, и говорил: «Прекрасный грех, как и все прекрасные вещи, – привилегия богачей». Скандал шел за ним по пятам, и вскоре маркиз Куинсберри оставил писателю записку: «Оскару Уайльду, позирующему в качестве содомиста». Поэт предъявил иск о клевете, но маркиз и его помощники отыскали в лондонских притонах нескольких юношей, которые согласились выступить свидетелями. Друзья советовали О. Уайльду все бросить и уехать, даже начальник полиции приказал своим подчиненным смотреть сквозь пальцы, если писатель сделает попытку скрыться. Сначала О. Уайльд хотел последовать совету друзей, так как был до смерти напуган, но именно этот страх и придал ему силы все пройти до конца.

Против него был начат судебный процесс, но судьи не нашли достаточных улик, и О. Уайльд был оправдан. Однако в ожидании второго процесса над ним вершился и суд общественный: магазины отказывались продавать его книги, театры перестали ставить пьесы, сыновья писателя – Сирил и Вивиан – вынуждены были оставить школу; лавки, в которых он не оплатил счета, подавали на О. Уайльда в суд, да и расходы на судебный процесс достигли суммы в 700 фунтов. Оплатить это он не мог, суд признал писателя банкротом и распорядился о распродаже его имущества с аукциона. Были проданы «Дом красоты», богатая библиотека, любимые картины, личные вещи, даже игрушки детей…