Воспоминания (1865–1904) - Владимир Джунковский

Днем я отправился при помощи моего человека на костылях в сад гостиницы и уселся в беседку, куда ко мне очень скоро пришел профессор Бертенсон. Он мне очень понравился, был очень предупредителен, сказал, что ванны я могу начать на другой же день, что он пришлет мне сказать, в котором часу. Ему не понравилось мое устройство в гостинице, и он обещал мне подыскать удобное помещение в частном доме, где мне будет лучше и покойнее, и сказал, что пришлет мне кресло, чтобы меня возили в нем в ванны.

17-го числа я взял первую ванну. «Ермоловские ванны», так называлось здание, в котором я брал ванны, были отлично устроены, чистота была безукоризненная, порядок, уход также. Здешний врач профессор Тернер нашел, что грязевые ванны меня чересчур ослабят, и потому прописал мне серные, после которых мое колено обкладывали на 15 минут грязью 34º температуры. После ванны массаж, который мне делал сам доктор Эйнгорн, директор массажно-ортопедического института[334] в Петербурге. Он делал массаж мастерски, но и брал хорошую цену – по 10 рублей за сеанс. Но этих денег мне было не жалко, так как свое быстрое поправление я приписываю главным образом именно его массажу. Вскоре по приезде в Пятигорск, когда жизнь моя наладилась, я случайно встретился со знакомыми. Оказалось, что молодые Муравьевы, на свадьбе которых я был шафером и описывал ее в своих воспоминаниях, живут также в Пятигорске недалеко от меня; молодой лечится от суставного ревматизма и уже взял 16 ванн. С ними вместе жила и мать Муравьева, очень симпатичная любезная женщина. Я очень обрадовался встрече с ними. Мы решили каждый день обедать вместе, что мне было очень приятно, так как одному обедать было очень тоскливо.

22-го июля, в день именин императрицы, была торжественная обедня в местном соборе,[335] но я не пошел к обедне, так как не мог еще надеть мундира. Вечером же с балкона Муравьевых я любовался иллюминацией и чудным фейерверком, который пускали с Горячей горы, под конец раздался сильнейший выстрел, и разом осветился вензель государя и императрицы, оркестр заиграл гимн. Это было очень эффектно. В 10 часов иллюминация кончилась, я отправился к себе спать.

24-го я первый раз был в церкви, дошел довольно легко на костылях, войдя в церковь, остановился сзади у стены, вдоль которой была скамейка, и на ней уже сидело несколько калек и больных ногами. Я сел с ними. В конце обедни стали к нам подходить старушки и давать нам кусочки просфор. Это было очень трогательно. Некоторые конфузились и сначала спрашивали, можно ли дать, другие же прямо клали в руку. Таких кусочков у меня набралось порядочно. Выйдя из церкви, я встретил одного несчастного отставного офицера, которого везли в колясочке, рядом шла жена и держала его за руку. Он страдал, как оказалось, прогрессивным параличом, говорить не мог, издавал только какие-то звуки. Глаза его были бессмысленны, жена его очень нежно ухаживала за ним. Я их встречал каждый день. Я подошел к ним и дал жене просфору, из которой была вынута часть. Она меня очень поблагодарила и стала говорить мужу, но тот никак не реагировал, тогда она стала класть ему в рот кусочки просфоры, которые он жевал. При этом она мне рассказывала, что уже 6 лет, что он болен, и совсем впал в детство; служил в Сибири, вел новобранцев через Байкальское озеро и провалился под лед, его вытащили, но он сильно ударился головою о льдину, и у него сделалось сотрясение мозга. Его отправили в теплый климат, служил он еще два года, как его вдруг хватил паралич, пришлось выйти в отставку, дали небольшую пенсию. Очень тяжелое впечатление произвели они на меня.

25-го я был обрадован приездом моей двоюродной сестры и крестной матери М. И. Грессер с дочерью. Они жили во Владикавказе, где ее муж[336] служил, командуя местной бригадой. На лето они приехали в Кисловодск, откуда и заехали ко мне. Я очень любил эту на редкость чудную женщину, она отличалась необыкновенной добротой ко всем, никогда из ее уст нельзя было услыхать, чтобы она кого-нибудь бранила, она старалась всегда про всех сказать что-нибудь хорошее, оправдать, извинить тот или иной поступок. Она всегда думала об одном – как бы кому помочь, сделать добро. Мы пообедали вместе, ходили к памятнику Лермонтову, любовались вместе всей Кавказской горной цепью, покрытой вечными снегами. К сожалению, величавый Эльбрус не был виден, он был покрыт облаками. У памятника Лермонтову мы наняли коляску и поехали на провал, откуда открывался чудный вид на весь Пятигорск. На обратном пути заехали в грот Лермонтова. Все эти места произвели на меня большое впечатление, до этих пор я знал о них только по описаниям.

В Петербурге в это время шли торжества по случаю свадьбы великого князя Александра Михайловича с великой княжной Ксенией Александровной. Помня удивительную доброту ко мне великого князя Михаила Николаевича, отца жениха, я позволил себе послать ему депешу, на каковую получил очень любезный ответ:

«Сердечно благодарю тебя, надеюсь, тебе лучше и ты скоро совсем поправишься. Михаил».

28-го числа профессор Тернер перед отъездом был у меня последний раз, нашел, что ванны я переношу хорошо, велел продолжать их и обкладывать колено грязью, запретил касаться ногой пола, находя, что это еще рано (а я иногда пробовал становиться на нее), прописал мне мадеру 2–3 рюмки в день. Я едва нашел порядочную, нигде мадеры не было, везде только одно кахетинское. Хотел я переехать из гостиницы на частную квартиру, но решил остаться, привык уже к своим комнатам, да и хозяин гостиницы перевел меня вниз, дав лучшие комнаты. Кроме Муравьевых, встретил в Пятигорске своего товарища по корпусу князя Лобанова-Ростовского, у которого было большое имение в 8-ми верстах от города. Мы с ним не виделись 7 лет. Очень я ему обрадовался. Когда я несколько оправился и стал ходить с двумя палками, то раза два был у него в имении, он заезжал за мной на тройке и увозил к себе на целый день.

В конце июля уехали Муравьевы, я остался в одиночестве. Придя как-то в ванну, я узнал, что после меня в моей ванне будет сидеть эмир Бухарский, приехавший на 20 дней лечиться. Оказалось, что эта ванна лучшая во всем здании. Я хотел повидать эмира, но не мог остаться, меня ждал дома доктор Эйхгорн для массажа.

3-го августа совершилось большое событие в моем лечении. Утром приехал доктор Эйнгорн, массировал мне ногу, уменьшил стеклянную повязку, обрезав ее с двух концов, и велел надеть обыкновенный сапог, потом вечером опять приехал, снял повязку совсем и забинтовал [ногу] марлевым бинтом, затем велел оставить костыли и повел меня гулять без них.

Он придерживал меня и учил ходить. Было очень трудно, мне казалось, что вот я сейчас упаду. Мы прошлись с полверсты, я вернулся домой в изнеможении, но благополучно. На следующий день Эйхгорн был у меня и провел со мной почти весь день, днем повез меня в Кисловодск. Мы позавтракали на вокзале. Кисловодск меня поразил: так легко, хорошо дышалось в нем, масса зелени, деревья со свежей листвой, что казалось даже странным после выжженных пятигорских деревьев и отсутствия какой бы то ни было травы. Со станции прошли мы с Эйнгорном, я с двумя палками, к источнику нарзана, освежились чудной водой, затем прошли в парк, где я любовался чудными липами, аллеями – всем, чего я лишен был в Пятигорске. Тут мы расстались с Эйхгорном, с которым должны были встретиться в поезде, чтобы ехать обратно в Пятигорск. Это был канун Преображения, и я отправился ко всенощной в собор. По окончании всенощной вышел из церкви – темно, ни одного извозчика, а до вокзала версты полторы, времени оставалось до поезда немного. С громадным трудом дошел я пешком, шел три четверти часа, мне казалось, что я не дойду. Нашел Эйхгорна, который меня ждал.