Воспоминания (1865–1904) - Владимир Джунковский

Вся улица была уже запружена народом, все рвались, чтобы посмотреть, а если возможно, то и принять благословение от «батюшки», как его просто называл народ. После отъезда батюшки мы все прямо ожили, моя мать выглядела веселее, радостнее, она стала заметнее поправляться, а 28-го я получил еще депешу от великой княгини: «Serge et moi, espérons tant que la santé de Votre mère va mieux, que Dieu donne des forces et du courage mille amitiés de nous tous et des voué chaleureux de compléter guérison. Elisabeth».[323]

Я оставался в Петербурге у моей матушки всю масляную неделю, первую неделю поста и часть второй. Матушке становилось все лучше и лучше.

5-го марта – день, когда их высочества приобщались святых тайн, я послал великому князю депешу с поздравлением и получил от него ответ: «Душевно благодарим, жаль, что Вас не было с нами, радуемся с Вами поправлению Вашей матушки, шлем ей сердечный привет. Сергей».

Когда всякая опасность, по уверению доктора, миновала, я вернулся в Москву, мой брат, который тоже приезжал в Петербург, выехал вместе со мной.

10-го были в Москве, где нас встретил на вокзале Гадон с каретой, и мы поехали в генерал-губернаторский дом. Напившись кофе, переодевшись в парадную форму, я пошел к их высочествам. Великая княгиня меня встретила такая радостная, говорила, что так счастлива, что моя мать поправляется, что она все думала о ней и, если бы не боялась быть надоедливой, то присылала бы депеши каждый день. Великий князь был также трогателен, расспрашивал самые подробные детали о состоянии здоровья моей матери. Каждый день я продолжал получать письма от сестры. Выздоровление матушки шло быстрыми шагами.

Брат мой оставался у меня до следующего дня, когда я его проводил на поезд, он уехал в Харьков. Я возил своего брата в театр «Парадиз»[324] на представление Дурова, он выводил свинью, кабана, петуха, кошек и собаку, которые делали вычитание и сложение. Затем был человек с железной головой, который проделывал удивительные вещи: он с помощью головы сгибал железные двухдюймовые брусья, зубами разгрызал дюймовые брусья, вбивал гвозди в доску кулаком вместо молотка, клал камень на голову, а другой молотком разбивал ему этот камень на голове, затем ходил и прыгал голыми ногами по острым гвоздям. Было даже неприятно смотреть.

12-го марта я дежурил и ездил с великим князем на выставку картин московских художников. Выставка мне не понравилась, ни одной порядочной картины. Вечером были в Большом театре, на «итальянской» опере. Давали «Иоанн Лейденский»,[325] пел Таманьо, знаменитый в то время тенор. Театр был полон, и, что удивительно для Москвы – масса знакомых, обыкновенно как-то в театрах в Москве я никогда не встречал знакомых. Я сидел в большой средней царской ложе с графиней Олсуфьевой и Е. Н. Козляниновой. Таманьо был бесподобен. Из театра я поехал ужинать к Иваненко, у них пели цыгане, было довольно скучно, я никогда не был поклонником цыганского пения.

14-го числа их высочества посетили каторжан в пересыльной тюрьме. К сожалению, я не был дежурным и потому не сопровождал их. Каторжан было до 2-х тысяч человек, впечатление их высочества вынесли тяжелое, особенно неприятное от бряцания цепей. Великий князь и великая княгиня со многими, как мне передавали, разговаривали и были очень ласковы и доброжелательны к заключенным.

15-го марта приехал великий князь Михаил Николаевич на несколько дней. Мы встречали его на вокзале. Вечером были в итальянской опере, давали «Отелло», пели Таманьо и Баттистини; было очень хорошо. Таманьо, кроме чудного голоса, был бесподобен в игре, особенно хорош он был в последнем действии, когда душит Дездемону и закалывает себя.

16-го числа я поехал на вокзал встречать Гадона, который возвращался с охоты от Сумароковых, они охотились три дня, и Гадон убил трех козлов и одного крупного медведя, который пал после первого выстрела.

Днем я устроил у себя чай, пригласив Евреиновых, А. В. Вельяминову, Степанова и Гадона. Очень было уютно и симпатично. Вечером опять были в театре, давали «Риголетто». Меня опера страшно утомляла в то время, и потому я всегда дремал в театре, что было очень удобно, особенно в средней царской ложе, где были чудные мягкие кресла и можно было прятаться за занавесками.

17-го я обедал у Козляниновых с Вельяминовыми и губернатором Булыгиным, а вечером навестил Унковских и Михалкова. Они стали спокойнее, и у А. Н. Унковской припадки стали реже.

19-го дежурил, днем ездил в кадетский корпус навестить кадета Сашу Андреевского, вечером была Крестопоклонная всенощная,[326] были все в церкви генерал-губернаторского дома.

На другой день их высочества выехали в Петербург, взяв и меня с собой. С каким волнением и с какой радостью я приехал домой к моей матери. Застал ее еще в постели, но значительно, конечно, лучшего вида, чем я ее оставил две недели назад.

В Петербурге я оставался до 23-го апреля, когда вернулись в Москву. Я так рад был, что мог месяц прожить дома и поухаживать за дорогой больной. Оставил я ее еще очень слабой, она еще с трудом на день переходила с кровати на кушетку.

В начале мая я опять был в Петербурге, чтобы помочь перевезти мою матушку на Сергиевскую дачу близ Петергофа, где князь Георгий Максимилианович любезно предоставил небольшую квартиру во флигеле, чтобы моя мать могла провести лето на воздухе с моей сестрой. Все удалось очень хорошо, и мы благополучно перевезли матушку и очень хорошо ее устроили. Я уехал в Москву успокоенный.

В Москве застал страшную жару, в тени 21º, сирень уже отцвела.

11-го мая через Москву проезжала императрица, но я не ездил на вокзал, так как великий князь поехал только с дежурным, а дежурил в этот день Сумароков.

12-го числа было торжественное освящение дома для умалишенных на Канатчиковой даче за Серпуховской заставой. Это грандиозное учреждение начато было по инициативе покойного городского головы Алексеева, построено оно было чудно, со всеми новейшими приспособлениями.

14-го мая вдруг, после нестерпимой жары, наступили холода, термометр опустился до 5º, начались дожди. Поэтому переезд в Ильинское был отложен.

20-го мая ко мне приехал мой большой друг Зейме и остановился у меня, я был очень этому рад. Его приезд совпал с моей болезнью; на другой день моего возвращения из Петербурга я почувствовал боль в правом колене, не обратил внимания, продолжал ходить, наконец дошло до того, что я не мог уже сгибать ногу, и такая была боль, что я обратился к доктору Форбрихеру, но уже после того, как в течение трех дней принял 120 г салицилки и мазал ногу ихтиолом.[327] Форбрихер положил мне компресс и запретил выходить.

22-го мая я пригласил хирурга Зеренина из Мариинской больницы, который определил ревматизм с воспалением коленного сустава, велел продолжать компресс, а так как салицилка уже не действовала, то прописал йод внутрь для всасывания. А главное, он запретил всякое движение, велел лежать с вытянутой неподвижной ногой.