Воспоминания (1865–1904) - Владимир Джунковский

На этот раз съехалась такая масса народу, что прием продолжался более часа. Среди приносивших поздравления нельзя было не обратить внимания на одного оригинала, это был дворянин Ивков, каковым он всегда себя так называл. Он нигде не служил, имел небольшой собственный домик, жил очень скромно, но отличался всегда странностями. При приеме у их высочеств он всегда, когда великий князь подавал ему руку, становился на одно колено и только тогда брал руку, перед великой княгиней он становился на оба колена и в таком положении целовал ей руку. Когда он проделал такой маневр первый раз, то их высочества прямо растерялись от неожиданности. Потом пришлось к этому привыкнуть, так как Ивков решительно заявил, что он считает себя недостойным приносить поздравления высочайшим особам иначе.

Как только кончился прием, я отправился с визитами и вернулся в Нескучное только к обеду. Утром, еще до обедни, я успел расписаться у командующего войсками генерала Костанда, начальника штаба округа, заведовавшего дворцовой частью генерал-адъютанта Столыпина, сын которого, Петр Аркадьевич,[312] впоследствии был председателем Совета Министров, и в 1911 г. погиб так трагически в Киеве.

После обеда великая княгиня устроила катанье на тройках на Воробьевы Горы, с которых открывался чудный вид на всю Москву, освещенную массой огней.

В первой тройке поместились великая княгиня, Е. А. Шнейдер (учительница русск. яз.), граф Стенбок и Гадон; во второй тройке жених и невеста – граф Белевский и княжна Трубецкая – и я, в качестве их гувернера, так как в то время считалось неприличным, чтобы жених и невеста ездили одни.

6-го числа состоялся Крещенский парад; погода была чудная при 8º мороза, было удивительно красиво, когда крестный ход и знамена стали спускаться к Тайницким воротам. Вся Софийская набережная, все крыши домов – все было усеяно народом. Прямо с парада проехали в генерал-губернаторский дом, где и остались, покинув Нескучное. Мы, лица свиты, очень были этим довольны.

Вечером в этот день был бал у Трубецких (губернские предводители дворянства). Их высочества тоже были на балу, было очень оживленно, весело, красиво и на широкую барскую ногу. Цветов была такая масса, что все дамы уехали, увозя с собой огромные пучки красных роз на длинных стеблях, сирени, анемонов, нарциссов и других цветов. Я танцевал с большим одушевлением: 1-ю кадриль с m-lle Истоминой, 2-ю с m-me Вельяминовой, 3-ю с княгиней Львовой (муж ее был директором училища живописи и ваяния), 4-ю с m-me Волковой, мазурку с Н. В. Евреиновой и котильон с княгиней С. Н. Голицыной. Уехал я с бала последний, оставался еще с Трубецкими пить чай после разъезда гостей, и домой вернулся только в седьмом часу.

8-го числа ко мне неожиданно приехали мои харьковские знакомые Селастенников и Гебенштрейт. Они приехали на съезд естествоиспытателей и врачей.[313] В последний день съезда, 11-го января, было торжественное заседание в зале дворянского собрания. Я заехал на это заседание, но так как был в сюртуке, а надо было быть в мундире, то прятался за колоннами. Во время лекции профессора Цинера о неправильных взглядах на геометрию я вдруг обратил внимание на странную фигуру старика в блузе, тогда как все были во фраках или сюртуках, поднимавшуюся на эстраду профессоров. Старик этот, войдя на эстраду, сел в заднем ряду; вглядываюсь и узнаю Льва Толстого. Как только он сел, все ближайшие к нему стали жать ему руки, а когда наступил антракт, то его увели в круглую гостиную за эстрадой. Тотчас толпа студентов бросилась к дверям этой гостиной, крича: «Льва Николаевича, Льва Николаевича»…

Толпа эта росла, распорядители съезда испугались беспорядка, и профессор Мороховец, как он мне сам это рассказывал, уговорил Льва Николаевича спрятаться в маленькой комнатке возле круглой гостиной; студенты, увидев, что Толстого в гостиной нет, понемногу успокоились.

Началось заседание, перед началом которого профессор Тимирязев, тот, которому советской властью поставлен памятник у Никитских ворот,[314] вывел Толстого к рампе. Посыпались оглушительные аплодисменты, Лев Николаевич, стоя у рампы, раскланивался публике.

12-го числа был акт в университете в присутствии их высочеств. Был большой порядок, по окончании акта при отъезде их высочеств толпа студентов окружила карету и просила на память цветов. Великая княгиня разделила весь свой букет и каждому дала по цветку.

Обедал я в этот день у Евреиновых – моих новых знакомых. После обеда поехали на тройках за 10 верст от Москвы кататься с гор. Всего было три тройки: в первой – Н. В. Евреинова, ее большой друг Е. А. Андреева,[315] с которой я недавно познакомился, Гадон и я; во второй – М. Ф. Якунчикова, М. А. Андреева, граф Комаровский (казак) и француз Вале, в третьей – З. Г. Морозова (жена фабриканта Саввы Морозова), Евреинов, гувернантка детей Евреиновых и Безобразов, позорно отличившийся впоследствии на Ялу,[316] втянувший нас в войну с Японией. Погода была чудная, было весело, молодо, вернулись в отличном расположении духа к Евреиновым к ужину, где опять было оживленно, радостно как-то.

16-го января у великого князя был большой бал, приглашенных было 900 человек, так что очень было трудно дирижировать, поддерживать порядок, под конец я совсем выбился из сил. К счастью, все прошло хорошо, оживленно, и их высочества меня очень благодарили. Я танцевал 1-ю кадриль с М. К. Морозовой, 2-ю – с Н. В. Евреиновой, 3-ю – с П. А. Хрулевой, 4-ю – с княжной Урусовой, мазурку – с княгиней Голицыной, женой профессора Московского университета, и котильон – с А. В. Вельяминовой. На балу был новый министр юстиции Муравьев с женой. Это был очень умный талантливый министр, энергичный; великий князь его очень поддерживал.

На другой день бала, 17-го января, получили тревожные вести о здоровье государя. Великий князь очень встревожился, к счастью, через два дня получены были более утешительные вести. Никому еще и в голову тогда не приходило, что эта болезнь была первым предупреждением могущей быть катастрофы, что пройдет немного более полугода, и мы лишимся нашего государя.

Одновременно с печальными вестями о здоровье государя, я получил и тревожные письма от моей сестры, которая извещала меня о болезни моей матушки, заболевшей инфлюэнцей. Получив разрешение великого князя, я выехал в Петербург, где провел несколько дней у постели моей матери и, когда ей стало лучше и всякая опасность миновала, я вернулся в Москву 27-го января. Стенбок любезно прислал за мной на вокзал свою карету и курьера. Их высочества меня встретили радостно. Приехав в Москву, я сейчас же заступил на дежурство, а днем поехал к бедному моему другу Михалкову, который потерял свою вторую жену, рожденную Унковскую. Застал его страшно убитым, он осунулся, имел крайне удрученный, отсутствующий вид. Его belle mère[317] А. Н. Унковскую я застал в ужасном виде, это была ее любимая дочь, она сидела и смотрела больше в одну точку, с ней поминутно делались столбняки – жутко было смотреть на нее. На другой день состоялись похороны молодой Михалковой, хоронили в семейном склепе в Донском монастыре. Я приехал к началу обедни, церковь была полна, все Московское высшее общество было налицо. С кладбища я проехал к А. Н.[Унковской], которая жила тогда в своем особняке на Смоленском бульваре, где жил также и бедный Михалков, потерявший в течение 7-ми лет двух жен. Я просидел с ними часа два, они были спокойнее в этот день, покорившись вполне воле Божьей. Обедал я во дворце втроем: великая княгиня, княжна Трубецкая и я. Великий князь был на вечере в память Алексея Толстого.