Том 12. Преображение России - Сергей Сергеев-Ценский

Когда они ехали на завод в вагоне трамвая, Леня говорил:

— Я твое состояние понимаю отчасти. Один художник, товарищ моего отца по Академии, будем звать его «Дядя Черный», как я его назвал, когда был по третьему году, — заезжал к отцу… Давно это было, очень давно… Потом из тогдашнего Петербурга он прислал мне лодку с парусами, типа кеча с рейковой бизанью… Благодаря этой лодке, может быть, с детства я пристрастился к лодкам и к гребному спорту… «Дядя Черный» этот был жанрист и портретист… И вот, когда я поехал в Ленинград, отец мне дал тоже поручение разыскать его во что бы то ни стало… Конечно, столько событий с того времени, как он у нас был, прошло, так всех поразвеяло в разные стороны, что я думал, где же мне его найти. Оказалось, что он еще в восемнадцатом году выехал за границу, там и живет.

— Он был известный художник? — с любопытством спросила Таня.

— Да, по-видимому… Ведь вот же в Ленинграде художники мне о нем сказали… Значит, среди художников-то он был во всяком случае известен.

— А Даутова не могут снять с директорства за эту аварию? — заметно встревоженно спросила Таня.

— Чем же он лично виноват в этой аварии? Виновато качество кокса, а не он.

Наконец, показался металлургический завод, и Леня видел, как заволновалась Таня, прилипшая своими яркими глазами к раскрытому окну вагона: даже побледнела она от волнения, и губы ее стали сухие.

— Я сказала маме, что найду Даутова, и вот я его нашла, — с большой торжественностью в голосе говорила Таня, когда они подходили к будочке за пропусками на завод.

И Леня отозвался на это тоном человека с огромным житейским опытом:

— Бывают такие счастливые случайности в жизни. — И добавил: — Теперь уж и мне самому любопытно посмотреть, что это за Даутов такой, с каким ты в поезда когда-то играла.

Управдел, болезненного вида человек с острыми скулами и желтыми белками, — в одной руке перо, в другой папироса, — мутно посмотрел на вошедших, спросил, по какому вопросу хотят видеть директора, сказал:

— Да, мы вам звонили туда, на коксостанцию… А директор сейчас занят, присядьте.

И снова начал весьма деятельно затягиваться папиросой и что-то быстро писать на бумажках. Куча коротеньких бумажек лежала перед ним на столе, и он сбрасывал их к себе одну за другой, ловко действуя только безымянным пальцем левой руки. То и дело приходили к нему за указанием, за разъяснением, за резолюцией — это был страшно занятый человек.

Но Таня взглядывала на него только мельком: все ее внимание было здесь, на этой высокой коричневой двери, на которой белела фаянсовая дощечка с крупными буквами: «Директор». Очень строгая была эта дверь и строгая дощечка. И Таня все восстанавливала в памяти старую фотографическую карточку Даутова, представляя до осязательности ясно, как он сидит вот сейчас в своем кабинете за строгим столом, строгий и важный, каким только и может быть директор такого большого завода.

Ей казалось даже, что ни одного слова сейчас не нужно говорить ему о себе, о матери и о Крыме, — только приглядеться к нему как следует, чтобы описать его матери в длинном письме, а потом… лучше всего и ему послать письмо на квартиру, чтобы узнать, когда можно будет к нему зайти.

Вот вышли из кабинета двое с бумагами… Управдел поднялся, положил папиросу и, продолжая читать какой-то листок, открыл дверь кабинета.

— Ну, вот сейчас он доложит о нас, и… сейчас ты увидишь своего Даутова, — вполголоса сказал ей Леня, положив свою спокойную широкую руку на ее нетерпеливую ручонку.

Управдел открыл дверь, выходя, и сказал, обращаясь к Лене:

— Зайдите.

Лене очень хотелось пропустить Таню первой, однако она торопливо спряталась за него, но глаза ее впились в того, кто сидел за большим письменным столом с резьбою. На столе что-то зеленое, сукно или толстая бумага, на этом зеленом — толстое квадратное стекло, бронзовая чернильница, телефон, куча бумаг и куча кокса в чем-то никелированном, — но все это только взметнулось как-то, как легкий пыльный вихрь на дороге, который, чуть поднявшись, оседает вновь, взметнулось, осело, и… очень широкоплечий, низенький, с широким плоским лицом, до отказа налитым кровью, с черными узенькими глазками и с черным ежиком на раздавшейся вширь голове директор, чуть приподнявшись, подал руку Лене, кивнул слабо растущими бровями ей и сказал:

— Прошу присесть, товарищи… Вот образцы кокса.

И он взял никелированную коробку с коксом и придвинул ее к Лене, сразу решив, конечно, что девочка эта, — какая-то там лаборантка, — что она понимает в аварии на заводе?

Но лаборантка Таня и не смотрела на кокс: она, круто изогнув шею, оглядывала очень обширную комнату, нет ли в ней двери куда-то дальше, в настоящий директорский кабинет и к настоящему директору Даутову, потому что этот налитой здоровьем низенький человек азиатского обличья ничем решительно не был похож на Даутова.

Между тем Леня, взяв два куска кокса в обе руки и стараясь раздавить их, как два грецких ореха, говорил:

— Видите ли, товарищ Даутов, по внешнему виду это очень крепкий кокс. Я наперед могу сказать, что барабанную пробу он прошел блестяще… Попадаются куски с небольшой трещиноватостью, но это вполне допустимая трещиноватость, она глубоко не идет и роли не играет.

— Но она все-таки есть, трещиноватость, — вздул второй подбородок Даутов. — Наши инженеры говорят, что это и есть причина.

Таня слышала, что и говорит этот директор с каким-то заметным восточным акцентом. Леня сказал улыбнувшись:

— Нет, дело не в этом. В нашей лаборатории могли бы разрезать каждый кусок и показать вам плоскости разреза, товарищ Даутов. И вы увидели бы, — да вот их видно на этом изломе, — черные крапинки. Вот в этих крапинках черных и лежит причина. Они создают действительную трещиноватость, только уже в самой домне, — по ним растрескивается кусок кокса и образует мелочь…

Леня старался говорить точным и вполне правильным книжным языком, а директор внимательно его слушал, проводя языком по бритым губам, — директор, которого Таня никак не хотела считать Даутовым: ей все казалось, что это, может быть, технический директор, может быть, коммерческий директор, может быть, наконец, замдиректора, но совсем не тот, настоящий директор завода, который говорил с нею по телефону и был Даутовым.

Леня же, наскоро вычерчивая на клочке бумаги нижнюю часть домны в разрезе, толковал директору о том, что такое, предположительно пока, происходит в домне, когда трескаются в ней и превращаются в мелочь и в коксовую пыль куски кокса.

— Коксовая пыль, — говорил он, — до того легка, что дутьем снизу выдувается через колошник вместе с доменным газом, но мелкие кусочки кокса очень вредны: они обволакиваются жидким шлаком, и тогда этот шлак приобретает как бы каркас и уж перестает быть жидкостью и скопляется в «холодных мешках» горна… Где именно? Вот как раз под фурмами. Там образуются настыли в виде раковин в уборных. На эти настыли капает расплавленный чугун, а расплавленный чугун, остывая, отдает массу тепла, — чему же? Фурмам… Вот почему они и начинают плавиться. Это — последнее, к чему пришла пока наука в объяснении подобных аварий…

— Ну, хорошо, пусть наука… наука сказала свое последнее слово вот именно так, как вы мне тут… э-э… доложили. Все это прекрасно и даже как будто… м-м… похоже на объяснение… но практический-то вывод какой? Я не вижу тут практического вывода.

— Кислородом прожигаете? — спросил Леня.

— Да, кислородом… Прожигаем, а потом — отчего же фурмы через несколько дней начинают опять гореть?

— Опять настыли образуются, и опять на них капает чугун…

— Значит, опять-таки ответ тот: от плохого кокса. Мы кричим на завод коксовый: дайте же нам хорошего кокса. А оттуда ответ: кокс хороший. Мы требуем комиссию для выяснения вопроса… А комиссия что говорит? Она говорит: кокс хороший.

— Да, внешний вид кокса действительно прекрасный: качественный кокс по внешности.

— Качественный? Ага! И вы то же — «качественный»?! Однако фурмы у нас горят, а?.. — разгорелся и сам и уже совсем гортанно начал кричать директор и вытаращил глазки.

— Гореть будут… от внутренней трещиноватости кокса… Этим вопросом у нас занимался главным образом аспирант Близнюк; внутренняя трещиноватость определена им. Но как ее избежать — вопрос сложный. Конечно, надо будет переменить шихту; подобрать новую.

— Вот. Именно — новую. Чтобы нам давали новый кокс. К этому пришли и наши инженеры… А вы там у себя, на коксостанции, товарищи, должны указать им, коксозаводу, какую именно надо шихту. Вот как надо работать, товарищ.

Зазвонил телефон на столе, но директор так разгорячился, что взялся за трубку, чтобы только крикнуть кому-то: