Том 12. Преображение России - Сергей Сергеев-Ценский

Зазвонил телефон на столе, но директор так разгорячился, что взялся за трубку, чтобы только крикнуть кому-то:

— Позвоните через пять минут. Я сейчас занят.

Ясно было Лене, что он ожидает от него немалого, и он сказал Даутову:

— К сожалению, этой волшебной палочкой мы еще не овладели, чтобы сразу взять и подобрать шихту. Мы работаем над этим долго, но идем пока вслепую, опытным путем. Самый надежный способ — ящичный способ, но это — долгий путь… Словом, хозяевами кокса мы пока еще не стали… Погодите, вот образуется здесь научно-исследовательский институт, тогда закипит работа. А сейчас у нас тихо, почти все разъехались. Я и то был на станции случайно, могло меня и не быть, — и не с кем бы вам говорить даже.

— Значит, что же? Фурмам нашим остается одно — гореть? — вытаращил на него глазки совершенно побагровевший директор.

— Пока не подберут на коксозаводе подходящей шихты чисто опытным путем, по ящичной системе, — развел руками Леня и улыбнулся. — Образцы я возьму, но ничего нового мы вам сказать не можем. Я вам сказал наперед все, что мы можем найти…

И Леня поднялся. За ним тут же вскочила Таня.

Снова затрещал телефон. Директор взял трубку, протянул Лене вверх короткопалую толстую руку и даже бровью не кивнул теперь Тане, и оба они вышли из кабинета.

— Да это совсем, совсем не Даутов! — почти крикнула запальчиво Таня, когда они вышли, минуя окруженного людьми управдела, в коридор.

— То есть почему именно не Даутов? Не твой Даутов? Однофамилец, что ли? Это бывает… То-то ты сидела такая сердитая, — заметил Леня.

— Совсем никакого подобия… Ну никакого намека на того Даутова! — продолжала возмущаться Таня. — А я-то хотела уж посылать письмо маме.

Леня сказал наставительно:

— Вообще спешить никогда не следует. Зато ты теперь увидела, что такое загадка кокса… И можешь понять, ради чего я бьюсь с нею. Вот завод у нас коксовый — прекрасный? Прекрасный. Донцов — коксовик прекрасный? Прекрасный. Печи уж больше не забуряются? Не забуряются, и кокс выдается легко… Внешний вид кокса прекрасный? Лучше нельзя и желать. И все-таки он никуда не годится, и от него аварии в доменном цехе… Вот и «разрешите мне, волны, загадку кокса…»

Когда они сели в почти совершенно пустой вагон трамвая, чтобы ехать обратно, Леня заметил недовольно сдвинутые брови Тани и засмеялся:

— Маленькая неудача, и ты как тоскуешь, — эх, голова!.. Забудь уж о своем Даутове. Ну, не вышло, — бывает. Мало ли Слесаревых и Толмачевых, — почему же не быть в Союзе, скажем, двум сотням Даутовых?.. Ты посмотри-ка лучше, какая вот тут глубокая балка… и в этой балке вон сколько домишек. Живут люди, и ничего… И ручей там у них — на дне балки — тоже, конечно, впадает в Днепр… А ну-ка, что напоминает тут рельеф местности? Правда, похоже на кривую коксовой усадки, какие вычерчивает аппарат Копперса? Вот она пошла хвостом вниз, — признак угля, который хорошо коксуется…

— А вот вы похожи, знаете, на кого? — недовольно поглядела на него Таня. — На шахматиста, когда он чересчур за своей доской засидится и потом на улицу выйдет… Люди ему тогда кажутся пешками, лошади, конечно, конями, а вот такие вагоны трамвайные — это будут туры… Вообще игра продолжается.

— Остри, остри, язычок… А почему тебе все директора заводов кажутся теми Даутовыми, с которыми ты в поезд играла в детстве? Тоже игра продолжается?.. Вот если бы эту кривую схватить за хвост, домны не засорялись бы, и фурмы не горели бы, и коксовые печи не забурялись бы, и черт знает сколько тогда было бы великолепных последствий… Большое это было бы дело… И ведь досадно что? Совсем какая-то малость нужна для решения, — я это чувствую. Где-то в мозгу у меня это сидит, только толчок нужен, чтобы… А толчка нет.

И Леня забывчиво взял в руки тонкую кисть ее руки, и так как пальцы его теперь, как всегда, когда приходил он в волнение, сжимались сами собою, ища какого-то дела или какого-нибудь нужного инструмента для дела, то, незаметно для себя, он сдавил руку Тани сильнее, чем она могла вытерпеть, и она вскрикнула:

— Ой! Больно же так! — глянула на него обиженно и выдернула руку.

— Прости, — сказал он тихо. — Это я задумался… Ведь главное в процессе образования кокса что? Пластический слой… А пластический слой откуда берется? Начинает плавиться битум угля… Шамов думал определить количество битума химически, однако вот уж он охладел… И эти «закваски», какие он еще ставит иногда, это уж так, для очистки совести: чтобы не оборвать сразу, а спуститься на тормозе… Между тем ясно, конечно, что все дело в битуме, и, значит, нужно только измерять его количество, разное в разных углях. Как измерять? Абсолютной точности не только невозможно добиться, но она и не нужна совсем, — вот что важно. Измерять нужно только для сравнения. Ведь что происходит с куском угля? Он начинает плавиться, то есть переходить в пластическое состояние, и из него выходят вместе с паром газы… Но вот влага вышла, газы вышли — получилось из угля нечто новое: кокс, результат сухой перегонки, и он тоже твердое тело, хотя и легкое. А вот этот период, когда он был жидким телом, этот таинственный период, неужели так и нельзя привести его в ясность? А ведь больше ничего и не нужно нам, только это: привести в известность этот самый пластический слой угля, когда он, уголь, превращается в кокс. И вся разница между углями в чем именно? Только в этом, — в толщине пластического слоя… Вот попробуй изобрести способ его измерить, этот слой, и знаешь, что тогда будет?.. Будет решена задача кокса.

И Леня опять захватил забывчиво руку Тани и посмотрел на нее такими остановившимися, долгими и широкими глазами, что она улыбнулась медленно и сказала, отвернувшись:

— А глаза совсем как у мальчишки… Даже смешно.

Посмотрела на него еще раз внимательно, еще раз улыбнулась и отвернулась снова. Но руки своей уже не вырывала.

В ближайший выходной день решено было сделать «вылазку» на Днепр. Бермудского шлюпа уже не было у Лени: он продал его перед поездкой в Ленинград. Оставался только косой парус для одномачтовой лодки, однако парус этот, лежавший в кладовке, успели проточить мыши.

Леня узнал об этом только утром, в день задуманной вылазки, и так как матери надо было идти за хлебом и прочим для обеда, то Леня принес дырявый парус и мешок для его починки Тане, сказав ей:

— Кто любит кататься, тот люби и саночки возить… Изволь-ка заштопать сначала парус, если умеешь штопать.

Толстую иглу для этого пришлось просить у Розалии Борисовны, матери Фриды, уехавшей с утра на целый день к сестре Розе. Белокурая Розалия Борисовна принесла иглу и даже моток суровых ниток, но не удержалась, чтобы не сделать замечания инженеру, который не сумел сохранить от порчи такую ценную вещь.

И с первых же слов она, имевшая в своей лавке не так давно еще дело с книгами, которые покупали у школьников в начале лета, чтобы перепродать потом другим школьникам осенью, перешла на книги:

— Я, когда была еще лет семи, ну, может, восьми только, я взяла краски на картонке, и я взяла кисточку, — а слюни у меня были, конечно, свои, — и я взяла у своего папы совсем новую книгу и всю ее раскрасила этими самыми красками. А уж за это меня мой папа так раскрасил, что я даже две недели потом сидеть не могла… Так что даже потом, когда мы с мамой пошли в баню, так ей даже говорят разные знакомые: «Ну-у, уж вы, мадам Мермель, что же это такое? Разве же можно так своего ребенка раскрашивать? Это же называется чистое истязание». И вот я все-таки папу своего любила, а маму нет… Потому что кто же просил папу меня так раскрасить? Ну, конечно же, это мама сама и просила. А сама из дому ушла, чтобы не слышать, как я кричала…

Так тараторя, она помогла Тане выкроить из мешка заплаты, чтобы хватило на все немалые прорехи, а Леня в это время ел яблоки, приготовленные Таней в дорогу.

В одно вялое, мягкое яблоко неглубоко воткнул он, между прочим, иглу, лежавшую около него на столе, и сдавил яблоко в руке. Игла выскочила тут же. Он поглядел на эту огромную иглу с недоумением и воткнул ее снова, поглубже, потом сжал яблоко обеими руками. Игла медленно пошла вверх и выскочила снова.

Розалия Борисовна ушла в свою комнату навести там порядок, а Таня сказала:

— Теперь остается только пришить заплаты, и парус готов… А где иголка?

— Иголка? — переспросил Леня, не выпуская из рук иглы. — Иголка эта оказалась очень умная, и я ее хочу взять себе на память… Она наводит меня на какую-то мысль… Сейчас скажу… Вот видишь, какой эксперимент?.. Я его повторю, чтобы ты видела. Вот я втыкаю иглу в яблоко… Яблоко вялое, мягкое… Давлю, — видишь? Игла выходит. Еще давлю… Игла выскочила. Что это значит?

— Ну-у, пустяки какие! Что значит? Да ведь так и занозу выдавливают из пальца… Давайте, буду шить.